Но и альтернатива, выражаясь по-научному, Русакову представлялась не лучшей. Ладно, хрен с ними, мог бы Валерка и покаяние по бумажке прочесть, и на коленях по полу проползти с ремнем в зубах… Но ведь эти гады его пороть собрались! Это почти такой же позор, как быть оттраханным! Раба, блин, нашли, негра!

А что делать? Чем защититься? Бежать к дежурному по части, жаловаться? Был бы свой ротный, он бы, может, и понял. Но сегодня по части дежурит тот, соседский, который и настропалил Бизона с его корешками на «воспитательную работу» с Русаковым. Он просто пошлет Валерку на три буквы: «Не морочьте голову, товарищ солдат! Идите и несите службу! Кто вам вообще позволил отлучаться из роты?» Или что-то в этом роде. А Бизон за это «стукачество» еще что-нибудь придумает. К своему ротному — в городок бежать? Ну, приведешь его, может быть, в роту, а тут тишь да гладь да Божья благодать. Не заставишь же его тут всю ночь сидеть, караулить Валерку? И даже если эту ночь прокараулит, то что дальше?

Вот от всего этого безнадежества и напала на Валерку злая и беспощадная тоска. Кажется, он уже начал смиряться с тем самым, предложенным Бизоном добровольным позорищем. Все-таки из двух зол при желании можно выбрать меньшее. Наверно, он все-таки согласился бы на унизительную процедуру «покаяния», если б не вмешался, как зачастую бывает, его величество случай.

Когда до истечения назначенного Бизоном часа оставалось всего ничего минут десять-пятнадцать, в роту пришел задержавшийся на работе в штабе писарь. Он прошлепал грязными подметками по только что отмытому Русаковым полу прямо в тот проход, где вполголоса беседовали «дедушки», раздобывшие где-то бутылочку и подогревавшиеся перед предстоящей потехой. При себе у писаря был какой-то увесистый квадратной формы сверток.

Валерка, матерясь, принялся затирать грязь — самому ж придется на коленках по ней ползать, — как вдруг заслышал заметное оживление в «дедовском» углу. Чем-то их появление писаря порадовало. А затем они дружно встали и потопали в проход. Человек десять, не меньше. Русаков тревожно глянул на часы — нет, время еще не вышло! Неужели решили, поддавши, что церемония «покаяния» слишком скучна?

Но Бизон, когда проходил мимо Валерки, спросил:

— Ну как, корешок, ты готов морально?

— Готов, — процедил Русаков, отжимая тряпку в ведро, хотя и не пояснил, к чему именно.

— Приятно слышать, хотя бодрости в голосе не уловил. Ладно. Есть маленькая вводная: мероприятие переносится на два часа. Нам Тут Вова из штаба притаранил видеоплейер с клевой кассеткой. Мы его поглядим, а потом — как договорились. Как раз спокойно заступишь на тумбочку, отстоишь два часика за дневального и дежурного. Потом тебе четыре часа сна положено — покаешься и с облегченной душой уснешь…

«Деды» с писарем и видюшником упилили в ленкомнату, где имелся телевизор, начали там возиться, подключая одно к другому. А к Валерке подошел дежурный по роте.

— Бери штык. У самой тумбочки зря не торчи, лучше на выходе постой, на стреме. Дежурный по части скорее всего не придет, но так, для безопасности, поглядывай.

Из ленкомнаты высунулся Бизон и сказал:

— Славка, где второй пузырь заховали?

— В ружпарке, — ответил дежурный.

— Давай сюда, на хрен, под такое кино надо добавить. Дежурный вытащил ключи и отпер сварную, затянутую стальной сеткой дверь оружейной комнаты. Прошел куда-то за пирамиды с автоматами и, покопошившись, вышел с бутылкой.

— Живее, блин, трубы горят! — поторапливал Бизон. Дежурный с бутылкой поспешно юркнул в ленкомнату. Валерка тем временем взял у сменившегося дневального штык-нож и прицепил к поясу.