ЛЮДИ, ДРУЗЬЯ, ПРОШУ: ДОВЕРЯЙТЕ СВОИМ ГЛАЗАМ,

ДОВЕРЯЙТЕ СВОЕМУ СЛУХУ,

ДОВЕРЯЙТЕ СВОЕМУ ЧУТЬЮ.

Только если скользить по поверхности, брать все из вторых рук, составлять впечатление раньше, чем воспринимать — непредвзято и с открытым сердцем, — только тогда, ничего не поняв, мы пользуемся уничижительными ярлыками. Имейте в виду, я живу не в постмодернистском мире. Я не жил в эпоху, когда что-то новое называлось модернистским; для меня не было ничего модернистского, поэтому не может быть и ничего постмодернистского. Для меня все есть Новое. Каждый день весь мир для меня — Новый. Только для тех, кто родился, скажем, году в 1870-м, термин «постмодернизм» может иметь хоть какой-то смысл, а для всех остальных… мы родились, мы видим и воссоздаем наш мир на основе того, что видим и переживаем. И для того, чтобы понять мир, нам не нужно наклеивать на него ярлыки, втискивать его в классификационные схемы. Это глупые ярлыки, они предназначены для того, чтобы мы перестали размышлять, и противоречат всем нашим знаниям о мире и повседневной реальности. Мы знаем, что плачем и смеемся каждый день. Мы делаем и то и другое каждый день, в один и тот же день. Но в искусстве мы требуем жестких границ между первым и вторым. Мы знаем, что фильм должен быть или комедией, или дра — мой. Мы знаем, что книга должна быть или серьезной, или юмористической. Но представьте себе, что в тех же категориях описывается день или час твоей жизни: каждый день, когда мы покупаем леденец, то слышим что-нибудь смешное, кто-нибудь шутит с нами; дома мы читаем анекдот в газете; смотрим что-нибудь веселое по телевизору; приятель рассказывает историю, которая нас веселит. И все это происходит в тот же самый день, когда происходят и другие события, события страшные. Но мы ведь не приклеиваем к нашим дням ярлыки «Серьезный день» и «Юмористический день». Мы знаем, что каждый день вмещает бездну нюансов, и если его расписать, там получится масса взаимоисключающих абзацев: веселых, грустных, досадных, жестоких, пугающих, соблазнительных. Но в художественной литературе мы ненавидим такое. Это очень грустно, но кое-что можно исправить, если вы все присоединитесь ко мне и подпишитесь под весьма разумным воззванием, над которым я долго работал и которое в первоначальной редакции составляло 612 страниц; скоро оно будет разослано в Конгресс и другие органы власти, и его будет легко привести в действие и у нас, и во всем мире, поскольку оно было сведено к лаконичному и жалобному призыву:

И вообще, может ли юмористический текст быть воспринят как серьезный? Может, но (внимание, это очень важно!) при одном условии: он не должен быть смешным. Он должен быть остроумным. Но при этом не слишком остроумным. Если остроумие превышает определенную меру, ты оказываешься умным, а оказавшись умным, неизбежно оказываешься шибко умным. Теперь подведем итоги: серьезное, остроумное и искреннее — хорошо. Смешное, умное и серьезное — нехорошо. Самое нехорошее — это ирония. С учетом всего этого и вопреки всему вышесказанному добавлю: все-таки в книге есть несколько иронических моментов (не забывайте, я тогда сказал «почти»). Ирония появляется там, где речь заходит о материалах журнала «Мощчь». Строго дозированную и осмысленную иронию можно найти в тех фрагментах, где описываются создатели журнала и события, ставшие результатом того, что делал этот журнал, журнал «Мощчь» — периодическое издание, которое очень часто применяло сарказм. Мы могли сказать, к примеру: «Как же мы любим войну!» — хотя на самом деле мы имели в виду прямо противоположное.