Тут были еще двое, кто чувствовал себя явно не в своей тарелке: директор парижского торгового банка Анри Бишар, маленький подвижный человечек с лысым, как колено, черепом, и шотландский адвокат по фамилии Мак‑Кольм, большой и грубоватый мужчина. Я не думаю, что они страдали от неловкости больше, чем мы, но по ним это было лучше заметно.

Все шло прекрасно. Но что‑то было не так. Удачный повод поразмышлять на тему, как по‑разному могут отображать действительность различные виды искусства. Если бы по материалам событий, происходящих в эти минуты в салоне «Шангри‑Ла», сняли немой фильм, он стал бы гимном роскошной жизни миллионеров. Глубокие кресла приглашали первый раз в жизни по‑настоящему расслабиться. Огонь в камине, совершенно лишний в смысле поддержания температурного режим, создавал атмосферу интимности. Улыбающийся Ставракис в роли хлебосольного хозяина. Кельнер в белом кителе, ждущий вашего, достаточно – мысленного, пожелания снова наполнить бокалы. Короче говоря, в немом кино все выглядело бы утонченно и приятно.

Но если бы, основываясь на том же самом материале, вместо киносъемок сделать радиопостановку, результат, прямо скажем, был бы совсем другим. Радиослушатели услышали бы сначала звук льющегося в бокалы шампанского, а потом – реплику, вводящую их в атмосферу, полную драматизма и нервозности. Это Ставракис уже не в первый и даже не в третий раз произносил тост, посвященный своей жене:

– За твое здоровье, моя дорогая. За то святое, поистине христианское смирение, с каким ты терпишь нашу компанию. Представляю, как тебе трудно, бедненькая, но ты уж потерпи. Авось и тебе воздастся. Не на земле, так на небесах. – В его голосе сквозила непонятная мне неприязнь и даже издевка.

Я же, как и все в салоне, не мог глаз отвести от Шарлотты Ставракис. В этом не было ничего удивительного, ведь, кажется, еще вчера вся Европа брала приступом кинотеатры, чтобы увидеть ее на экране. В свой «звездный» период она не была ни особенно молода, ни даже особенно красива. Но это ей совершенно не требовалось, поскольку, в отличие от тех, кому привлекательность заменяет талант, она была действительно великой актрисой.

Теперь она выглядела старше. Ее внешность стала менее яркой, а фигура несколько округлилась, и все же мужчины смотрели на нее как лиса на сыр, а вернее, учитывая присутствие Ставракиса, как на виноград.

Особенно привлекало ее лицо. Да, теперь это лицо казалось несколько усталым и поблекшим, но это было лицо, привыкшее к жизни – смеху, размышлениям, радости, страданию – и далеко еще не исчерпавшее своего энергетического запаса. Темные глаза заключали в себе мудрость десяти веков и на столько же заглядывали в будущее. В каждой морщинке ее лица было больше привлекательности, чем в мордашках целого батальона сегодняшних девочек, с усердием участвующих в конкурсах красоты. Если бы сюда сейчас впустили штук пятьдесят таких «мисс» и «вице‑мисс», вертящих попками и старательно пялящих свои пустые глазенки, я уверен, никто из нас и не взглянул бы на них. Глупо разглядывать репродукцию великого произведения на открытке, если рядом оригинал.

– Спасибо, ты так добр, Антони, – ответила она на тираду Ставракиса. В ее словах логично было бы искать раздражение или иронию, но открытый, полный доброты и мудрости тон не допускал подобных подозрений. Только улыбка была грустна, и странное впечатление производили тени усталости вокруг ее глаз. – Но ты ведь знаешь, мне никогда не скучно.

– Даже в таком обществе, дорогая Шарлотта? – продолжал Ставракис максимально любезно по содержанию, но так же издевательски по форме. – Собрание административного совета кампании Ставракиса у берегов Шотландии наверняка менее приятно, чем путешествие по Средиземноморью в обществе великосветских бездельников. Вот взгляни, например, на Долльманна.