Семенов несется сквозь вражеские ряды, картина боя, как калейдоскоп: деталей не рассмотреть, только общие планы. Он отрубил руку одному беляку, разрубил плечо другому. Сам словно заговоренный: как всегда пули и клинки не причиняют ему вреда. Размахивая окровавленной шашкой, он мечется по полю боя и оказывается там, где намечается перевес белых: его появление укрепляет дух своих и внушает страх врагам.

Постепенно наметился перевес красных, но они не ослабляли натиска и враг дрогнул, побежал. Комэск догнал и зарубил еще одного, осмотрелся, оценивая обстановку. На плечах отступающего противника эскадрон ворвался в село.

За сельским овином семеновские конники, не пригибаясь и не торопясь, с некоторым бахвальством добивали убегающих белых, и Семенов сходу, спружинив на стременах, кинул коня вправо — туда, где был сейчас нужнее. Взметнулись из-под копыт комья утрамбованной земли, Чалый легко, в охотку, перемахнул через плетень и пошёл чеканным галопом в сторону крепенького бревенчатого дома, из окон которого отчаянно отстреливались наиболее упорные беляки. Услышал по поредевшему перестуку за спиной: не все за ним последовали, не все метнулись под белогвардейские винтовки. Часть конников задержалась у овина — там, где безопасно. Когда удалось разминуться со смертью, хочется передохнуть, отдышаться… Это понятно, но бой ведь еще не окончен!

«Надо будет, — подумал, — вычислить хитрожопых. Отругать перед строем, а то и наказать в воспитательных целях… Я же никогда не перевожу дух…»

Это верно. Останься он даже один, комэск Семенов и не подумал бы придержать, пустить Чалого в обход стреляющего дома. Он знал — кожей чувствовал и нутром: пока не покидает его боевой кураж, пока ныряет в самое пекло — смерти он не по зубам. Удача с ним и служит беспрекословно, как мать его когда-то служила старому барину.

Он пригнулся к холке Чалого, вдыхая окатившую его волну тёплого конского пота — пьянящий запах, навсегда отныне связанный с горячкой боя. Несколько пуль просвистело совсем близко, за спиной рухнул и захрипел подстреленный конь, послышались крики придавленного красноармейца. Забор перед домом сгорел задолго до боя, торчали чёрные головешки вместо столбов: гражданская накатывала на Сосновку не в первый раз.

Семенов подлетел к дальнему углу. Его заметили — худощавый рядовой, по пояс высунувшись из окна, навел винтовку… Осадив Чалого, комэск спрыгнул, скользнул за пузатую дубовую бочку, чтобы опередить выстрел… Он чувствовал, что не успевает, но беляк вдруг надсадно крякнул и, уронив винтовку, повис на подоконнике. Будто соревнуясь с командиром в бесшабашности, застреливший белогвардейца всадник влетел прямиком на крыльцо и, оглушительно гикнув, выпрыгнул из седла. Молодой конь неловко топтался передними копытами по мешкам с землей — бруствером брошенной огневой позиции.

«Никитченко», — узнал спешившегося бойца Семенов. — «Мирон, кажется. Хороший боец. Растёт на глазах…»

— Сочтёмся! — крикнул ему Семенов.

Никитченко уже палил в распахнутую дверь. Конь его, не понимая, что делать дальше, ржал и храпел, но от крыльца не отходил. Комэск стащил вниз труп белогвардейца, вынул маузер из кобуры и, подтянувшись на руках, влез в окно.