– Ручонки то какие – совсем детские… Да, вам надо отдохнуть, а там мы потолкуем, – говорил он нежно. – Господа, пойдемте ко мне… милости прошу и вас, господин Дуров.

Девушка сделала знак Алкиду – он пошел за нею.

– Ах, какой дивный конь! – заметил полковник.

– Да, его хоть в гостиную, – засмеялся молоденький офицер. – Пожалуйте, господин Алкид, – как вас по батюшке…

Все засмеялись. Алкид чинно выступал за офицерами, словно и в самом деле собирался в гостиную.

– Ах, какой милый конь! Какая умница!.. Лузин, выводи его да задай ему овса, – распорядился полковник, обращаясь к вестовому.

– Позвольте, господин полковник, я прикажу Алкиду слушаться, а то он никого к себе не подпустит, – заметила девушка, обращаясь в сторону своего коня.

И действительно, когда Лузин подошел к нему, чтобы взять его, Алкид поднял голову и сделал угрожающий вид.

– Ишь ты, строгий какой, недотрога, – заметил вестовой. – Фу ты, ну ты…

Девушка подошла к нему и, погладив шею коня, поправив чуб, падающий на глаза упрямцу, сказала:

– Ну, Алкид, слушайся вот его – это Артем.

Конь радостно заржал. Слово «Артем» напомнило ему, вероятно, конюшню, овес и всякие сласти в лошадином вкусе. Он позволил взять себя под уздцы.

– Вот так то лучше, – улыбнулся вестовой казак, – а то на – черт ему не брат.

Юного гостя ввели в дом, занимаемый полковником, – это был дом сельского попа, – усадили, ухаживали за ним, как за найденышем, полковым найденышем. Вошла матушка попадья, заинтересованная необыкновенным шумом, да так и всплеснула руками:

– Ах, святители! Да какой же молоденький! Да и какая же мать злодейка отпустила дитю такую!

– А вы, матушка, живей самоварчик велите подать да закусить чего нибудь нашему птенчику, – распоряжался добряк полковник.

– Да где это вы раздобыли младенца такого? Ах, святители! И жалости в них нет! – убивалась попадья.

– Это нашему полку Бог послал радость, – смеялся полковник. – Да не морите же его, матушка! Он совсем ослаб.

– Сейчас, сейчас…

Юный воин действительно изнемог. Необыкновенная бледность щек выдавала это изнеможение, а внутренняя тревога добивала окончательно. Да и кого хватило бы на такой подвиг, на такие труды, когда на карту ставилась вся жизнь, и назади даже не было примера, на который бы можно было опереться? Кто же бы не поддался тревоге в таком положении? И на какие щеки не сойдет бледность в минуты, когда вынимается жребий жизни? А ведь это ребенок, девочка, еще не выросшая из коротенького платьица, но уже отважившаяся на небывалый, исторический подвиг… Тысячи трудностей, мелочей, но в ее положении – роковые мелочи опутывают ее как паутиной. Ее может выдать голос, походка, всякое движение, ненужный блеск глаз и стыдливость там, где у мужчин не блеснут глаза, не вспыхнет румянец стыдливости или нечаянности… И во сне она должна помнить, что она должна быть он… А эти противные женские окончания на а – была, спала, ела – так и сверлят память, путают, мешают говорить, бросают в краску и в холод.

– Вы, кажется, озябли, – я бы вам советовал выпить рюмку рому, для вас это было бы хорошо, – суетился добряк полковник.

А молоденький офицер уже тащил фляжку и рюмку – наливает.

– Нет, благодарю вас, я не пью, – уклоняется гость.

– Помилуйте! В поход да не пить, это святотатство! – горячился полковник.

Но гость все таки отказывается.

– Мне не холодно, а скорей жарко, – щебечет детский голосок.

– Ну, так расстегните чекмень, оставайтесь в одной рубашке: мы свои люди.