На самом деле звон означал сразу несколько вещей. Во-первых, что начался день — факт, который большинство лондонцев могли установить лишь с помощью астрономических таблиц и хронометра, поскольку было по-прежнему темно. Во-вторых, что Лондон ещё здесь. Дома, вопреки очевидности, не разошлись за ночь, как эскадра в густом тумане. Удивительно, но они остались там, где застал их вчерашний вечер, и городской житель мог найти среди них дорогу по далёким голосам Сент-Мэри-ле-Боу, церкви святого апостола Фомы, святой Милдред и святого Бенедикта, как моряк — по Рас Альхаге, Голове Горгоны и Полярной звезде.

В полях звон слышался не только с юга, но также с запада и с востока, просто потому, что Лондон велик, а Клеркенуэлл от него близко. Соответственно, выбравшись из шатра, заткнув уши ватой и свернув лагерь, оскорбленный путешественник направился бы к северу, подальше от адского грохота. В таком случае он застревал бы на каждом мосту и перекрёстке, потому что людской поток — всё больше пешеходы — двигался на юг.

Многие провели эту ночь в полях на голой земле. Заслышав колокола, они встали и побрели сквозь туман, словно павшее воинство воскресло на поле брани и потянулось к своим приходским церквям. Все они шли на юг, к Холборну. Ибо мрачный благовест нёс и третий смысл: сегодня в Тайберне вешали осуждённых. Это происходило восемь раз в год.

Народ, бредущий к югу через туман, был в лучшем случае простым. Честные люди сбивались в кучки, прятали кошельки глубоко в одежде и опирались на необычно большие и тяжёлые дорожные посохи — всё потому, что в толпе было немало бродяг и кого похуже. Все торопились добраться до Холборна, пока окончательно не рассвело, чтобы занять места в первых рядах и видеть, как осуждённых везут к Тайберну. Если это не удастся, они могли сделать большой крюк по боковым улочкам и выйти в поля вокруг Тройного древа.

Иноземец — и даже рядовой добропорядочный англичанин — нашёл бы картину столь необычной, а саму атмосферу — столь мрачной и гнетущей, что легко упустил бы из виду частность-другую. Однако те, кто ходил на процессии осуждённых восемь раз в год, должны были отметить необычную группу людей на повороте дороги между поместьем сэра Джона Олдкастла (красивыми домами средь парка, который, по мере разрастания Клеркенуэлла, стремительно превращался в островок) и Ямой Чёрной Мэри (деревушкой в верхнем течении Флит).

На краю дороги стояла карета, запряжённая четвёркой лошадей, которые сейчас мирно жевали овёс из надетых на морды мешков. Кучер с хлыстом и два лакея с палками прохаживались возле, дабы у бродяг не возникло искушения ближе познакомиться с лошадьми. Чуть поодаль, на поле, усеянном человеческими экскрементами и прочими следами весело проведённой ночи, можно было наблюдать пожилого человека на коне. Конь был серый, очень крупный, очевидно, армейский. Он щипал траву, свободно переходя от кустика к кустику и выбирая те, что казались ему более заманчивыми. Всадник кутался в плащ, обняв себя руками для тепла, и время от времени хватал поводья, чтобы остановить коня, когда тот решал направиться куда-нибудь слишком далеко.

Старика сопровождали ещё четверо верховых. Двое — рослые молодые ребята в добротном крестьянском платье — сидели на таких же конях, хотя управлялись с ними не в пример лучше.

Всё в двух других всадниках (за исключением одной детали, о которой чуть позже) свидетельствовало о принадлежности к высшему сословию. Они были при шпагах (которыми вообще-то не очень удобно орудовать в седле). Их скакуны рядом с серыми армейскими конягами выглядели как феи рядом с торговками рыбой. Короче, каждый из них мог бы прогарцевать по Сент-Джеймскому парку, не вызвав удивленного взгляда у гуляющих там франтов.

Но прежде им пришлось бы надеть парик. В париках они сошли бы там за своих; с непокрытыми головами смотрелись бы естественней в североамериканской прерии.