— Он напоминает могильщика, — охарактеризовал Гривс прошедшего мимо их столика старшего официанта.

— Да, — согласилась она.

Гривс заплатил по счету, и они вышли из ресторана, чувствуя себя слишком расслабленными, чтобы бороться с предсмертной агонией.

— Можно, я провожу вас домой? — спросил он.

— Лучше не надо. Правда, не надо. Вы ведь живете совсем рядом.

— Мы можем еще выпить на terrasse.

— Наверное, не стоит. Прекрасный был вечер. Tu es vraiment gentil. — Только тут она заметила, что обратилась к нему на «ты», но понадеялась, что он недостаточно хорошо знает французский, чтобы обратить на это внимание. Они не обменялись ни адресами, ни телефонами, потому что ни один не решился заикнуться об этом: для обоих эта встреча произошла слишком поздно. Он посадил ее в такси, и она уехала в сторону ярко освещенной Триумфальной Арки, а он медленным шагом направился к своему дому на улице Жуфруа. То, что в молодости назвали бы малодушием, в старости именуют мудростью, но как же иной раз приходится стыдиться этой мудрости.

Мари-Клер прошла сквозь автоматически открывшиеся двери и, как всегда, у нее мелькнула мысль об аэропорте и бегстве. На шестом этаже переступила порог квартиры. Абстрактное полотно в резких алых и желтых тонах висело напротив двери и встретило ее, как незнакомку.

Стараясь не шуметь, она проскользнула в свою комнату, заперла дверь на ключ, села на узкую кровать. За стеной слышался голос и смех мужа. Она спросила себя, кто у него сегодня, Тони или Франсуа. Франсуа написал ту абстрактную картину в прихожей, а Тони танцевал в балете и всегда хвастал, особенно перед незнакомыми людьми, что именно он служил моделью для каменного фаллоса с нарисованными глазами, который занимал почетное место в гостиной. Она начала раздеваться. И под звуки доносящихся из соседней комнаты голосов перед ее мысленным взором мелькнули скамья в парке Монсо, тележка с квашеной капустой в brasserie «Лотарингия». Если бы ее муж услышал, что она вернулась, то сразу приступил бы к делу: присутствие свидетеля его возбуждало. «Пьер, Пьер», — с упреком произнес его голос. Это имя она слышала впервые. Она растопырила пальцы, чтобы снять кольца, вспомнила о сахарнице, но вскрики и смешки за стеной превратили сахарницу в фаллос с нарисованными глазами. Она легла и залепила уши кусочками воска, закрыла глаза и подумала, что все могло бы быть иначе, если бы пятнадцать лет назад она оказалась на скамье в парке Монсо и увидела, как мужчина из жалости убивает голубя.

— Я чувствую, от тебя пахнет женщиной, — с удовольствием изрекла Пейшенс Гривс. Она сидела на кровати, опираясь спиной о две подушки. Та, что спереди, была во многих местах прожжена сигаретой.

— О, нет. Это твое воображение, дорогая.

— Ты говорил, что будешь дома к десяти.

— Сейчас только двадцать минут одиннадцатого.

— Ты был на улице Дуэ, не так ли, в одном из баров, высматривал fille.

— Я посидел в парке Монсо, а потом пообедал в «Лотарингии». Дать тебе капли?

— Ты хочешь, чтобы я заснула и ничего не ждала, не так ли? Ты уже слишком стар, чтобы проделывать это дважды за вечер.

Он накапал в стаканчик капель, добавил воды из графина, который стоял на столике между двумя кроватями.