А что ясно? Два молодых человека убили третьего. Безо всякой злобы, трезвые, просто нужно было поехать в Одессу или Сухуми, погулять, а денег не было, поэтому взяли и убили, чтобы отобрать у него совсем немного денег.

Юронис и Лаке будут много‑много лет сидеть за это в тюрьме. Наше общество потеряло в один миг трех молодых, полных сил людей. Вернее, в один миг мы потеряли Костю Попова. А Юрониса и Лакса мы начали терять давно. Но никто этого не заметил. Они ведь не родились убийцами, они родились обычными людьми, а стали убийцами. Когда же это началось?

Ведь они не были тихарями, они еще в школе обратили на себя внимание взрослых. Тот же Альбинас. Он был отчаянный парень, он досаждал взрослым хулиганством, дерзостью своей. Но и у него была мечта — водить автомобиль. Знали об этой мечте? Нет, наверное. Но ведь могли же, должны же были узнать о ней, когда он первый раз угнал грузовик! И вместо душеспасительных бесед, вместо рейдов, вместо «исправительных» работ (здорово они его за двадцать три дня «исправили»!) посадить его — с инструктором — за руль автоклубовской машины, увлечь любимым делом, направить его «отчаянность» по правильному руслу, отклеить ярлык «пропащего», в который он уже и сам поверил…

Но с ним «проводили» лишь плановые и даже сверхплановые «мероприятия», а он отбывал их и бежал к Ваньке Морозову. Смешно и страшно, что Ванька Морозов был единственным взрослым, который относился к Альбинасу серьезно, разговаривал с ним доверительно и на равных. Это, наверное, очень поднимало мальчишку в собственных глазах. И понятно, что он, как губка, впитывал увлекательные басни старого уголовника, прохвоста, негодяя, о том, что преступниками становятся самые смелые, самые сильные, басни об их мифическом героизме и невероятных приключениях, о том, что тюрьма — это жутко интересное место, и так далее, и так далее, и так далее.

Все болело, кружилась голова, шумело в висках, мысли путались, сталкивались, дребезжа, как жестяные кружки.

Началось в семье. Чтобы не запутаться, я загнула палец. Потом появились ваньки морозовы. Я загнула еще палец. В школе… В милиции… В городе… На людях… Люди! Разве мы можем такое допускать?..

Я закрыла глаза, и снова обступили меня все эти лица. Ночь. Жар. Кричащая тишина. Помогите мне, люди!

Евгения Курбатова

Я проболела больше месяца. По вечерам отец садился рядом с моей кроватью, и мы не спеша и подолгу беседовали с ним. О жизни, о людях, об этом моем деле. Мне не давала покоя мысль о Воротникове, потому что я не люблю случайности и не верю в совпадения. Я думаю, что в самых случайных вещах должна быть своя внутренняя логика. Мы отмахиваемся от нее порою, потому что не можем разглядеть ее. Но отец в своих рассуждениях идет еще дальше меня из‑за того, что воспринимает расследуемые мною дела как канонические детективы.

Он говорит:

— Воротников наверняка сыграл какую‑то роль в этой истории. Не может быть по‑другому. Помнишь, у Чехова — если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно должно выстрелить.

Мне интересно его поддразнивать, и я серьезно отвечаю:

— Совсем не обязательно.

— А как же иначе? — удивляется отец.

— А так же. Брехт тоже кое‑чего соображал в драматургии, так он считает, что ружье может вовсе и не стрелять.

— А зачем тогда оно висит?

— А оно и стреляет тем, что висит.

Так и висит этот Воротников на стене, и я не могу сообразить, как же он может выстрелить. Я уж совсем было утратила веру в систему Брехта, но ружье выстрелило.