Нед Мадж уж точно не был Робертом Дадли, но я знала, что он всегда будет рядом с моей дочерью, будет неустанно заботиться о ней, как бы скромно они не жили, будет ей беззаветно предан. Правильно ли будет сказать, что Дороти сделала тогда лучший выбор? Пожалуй, да, но в тот момент вся семья ополчилась против нее, а меня обвинили в том, что я не препятствовала неравному браку.

Я же, со своей стороны, конечно, была удивлена тем, что произошло, и даже находилась в некотором смятении, но ни в коем случае не гневалась на молодых. Не мне, последовавшей когда-то зову сердца, было их судить. Я лишь молилась о том, чтобы Дороти со временем не пожалела, что стала простой мистрис Мадж, тогда как ее блестящая красавица сестра сделалась леди Рич и живет в богатом поместье. Но Дороти была чужда зависть, а когда они с Недом, придя ко мне, признались в содеянном и попросили моего благословения, и она протянула мне руку со скромным золотым колечком, я поняла: Дороти гордится своим мужем, любит его, и это чувство взаимно.

Эти двое с надеждой смотрели в будущее. Что им грозные пророчества о конце света и падении империй? Сама любовь защищала их от невзгод этого мира надежным щитом, — или мне хотелось в это верить. Пусть она оградит их от тьмы грядущих бед, постепенно окутывавшей нас.

А тьма эта сгущалась. Из Фландрии приходили дурные вести. Роберт писал, что в его войсках участились случаи дезертирства, вызванные голодом и отсутствием теплого обмундирования, между упрямыми протестантскими вождями восстания не прекращались раздоры, затраты нашего королевства на ведение военной кампании превысили все возможные пределы, и людские потери только росли. «Столько солдат пало смертью храбрых, — с горечью написал мой муж. — Сколько прекрасных жизней прервалось. Неужели они принесены в жертву напрасно?»

Сама земля Фландрии, изрезанная реками и каналами, небеса над ней — все было против англичан. Роберт проклинал постоянный дождь и холод, распутицу, дороги, где лошади утопали по брюхо в грязи, облака, из которых каждый день извергались потоки воды на уже промокших насквозь людей и лошадей. «Проклятые пушки не желают стрелять, Летти, — писал он. — Мы не можем держать порох сухим. Наши доспехи ржавеют прямо на нас, никто не выполняет своих обещаний, кругом — сплошная ложь, измена и предательство!» Какой горечью дышала теперь каждая страница его писем!

Он попросил меня послать ему еще рубашек и шесть пар высоких сапог до бедер, признался с досадой, что его шикарный новый экипаж потонул в трясине под Слюйсом, что его нога распухла и страшно болит, а козий жир, который хоть как-то помогал, кончился (не говоря уже о бальзаме из червей месье Эзара). Но самые черные слова мой муж приберег для Роджера Уилбрэма, поскольку тот, по мнению Роберта, своей продажностью и прямым воровством поставил под угрозу всю нашу фламандскую кампанию. Вместо того чтобы на своей должности главного поставщика порта Слюйс и кораблей Ее Величества добросовестно закупать аркебузы и пики, порох и ядра, солонину, рис и масло, «негодяй Уилбрэм», как называл его Роберт, почем зря присваивал казенные деньги. Меж тем еще больше солдат и лошадей заболело и умерло, припасы не поступали, и наш фламандский поход, начинавшийся под звуки фанфар, тонул в болоте, как нелепый щегольской экипаж Роберта.