Пока солнце опускалось за пустыню, мы поели все вместе, сидя на циновках и разложив еду на скатерти. Потом мать зажгла лампу. По нашему обычаю, отец прочел вечернюю молитву Вепвавету, и Анхуру, и Амону, и могучему Осирису, его голос был благоговейным, но все еще очень счастливым. Потом они с матерью вышли под звезды, и мы с Паари пошли в нашу комнату. Он повернулся ко мне спиной, устраивая свою постель.

— Прорицатель здесь последнюю ночь, — наконец обронил он безучастно, не оборачиваясь. — Ты пришла в себя. Ту?

— Если ты имеешь в виду, собираюсь ли я встретиться сегодня со своей судьбой, то да, собираюсь, — ответила я надменно. Слова повисли между нами, хотя я не хотела выразиться так пышно, И я сбивчиво добавила: — Пожалуйста, не сердись на меня, Паари.

Он лег и замер неподвижно, будто темная колонна.

— Я не сержусь, — сказал он, — но я надеюсь, что они поймают тебя, высекут и с позором притащат домой. Ты знаешь, что никто из нас ни разу не видел, что там, под всеми этими страшными белыми тряпками? Знаешь? Что, если он не человек? Разве тебе не страшно? Спокойной ночи, Ту.

Казалось, прошла уже половина ночи, прежде чем я услышала, что родители возвращаются, но вряд ли прошло так много времени. Паари быстро уснул. Я прислушивалась к его сонному дыханию, ровному и спокойному в настороженной тишине жаркой и неподвижной летней ночи. Да, я боялась. Но я знала, что страх ослабляет дух. Он может превратить человека в мятущееся существо, которое будет пожирать само себя изнутри, как болезнь, до тех пор, пока человек уже не сможет двигаться и у него не останется ни капли гордости. А без гордости, думала я мрачно, кем я буду? Где-то далеко завыл шакал, пронзительно и отчаянно; я подумала, что, может быть, это тоскует самка того зверя, которого убил отец. Послышались его шаги и грудной, кокетливый смех матери. Мне стало интересно, где они провели эти часы — в полях, на теплой пыльной земле или у Нила, лежа рядом в густой тени. Когда в доме все успокоилось, я поднялась и крадучись вышла.

Воздух окружил меня со всех сторон, прикасаясь к моим голым ногам и взметая волосы с шеи. Полная луна плыла высоко, и, прежде чем войти в тень тропы, ведущей к храму, я остановилась, благоговейно подняв руки к дочери богини неба Нут и к звездам, ее малым детям. Пальмовые ветки над моей головой шевелились, нетерпеливо перешептываясь, и мое упоение свободой немного улеглось: я вспомнила, что духи забытых умерших могут собираться толпами в густой лунной тени и завистливо подглядывать за мной. Сама тропа утратила свой приветливый дневной облик и теперь выглядела совершенно иначе, будто бледная, фантастическая, заколдованная дорога, что вела неведомо куда. «Но за этим я и иду, — сказала я себе решительно, глядя под ноги, пока пальмы нашептывали мне свои предостережения и их кружевные тени подкрадывались ко мне все ближе. — Я должна предвидеть. Должна узнать».

Я скорее почувствовала, чем различила сероватые неясные очертания двух огромных шатров, разбитых у стены храма, и остановилась, готовясь к прыжку; мое сердце вдруг заколотилось. Но все вокруг было тихо и неподвижно. Впереди справа от меня смутно виднелся грациозный нос ладьи. Вола в реке стояла очень низко, и канал наполовину обмелел. Пот струился у меня по спине. Я пригнулась и бросилась через тропу, в тень прибрежных зарослей. Вглядевшись сквозь ветки, я убедилась, что Паари был нрав: один солдат стоял у занавешенной двери каюты, глядя в мою сторону, и я не сомневалась, что его товарищ расположился с другой стороны. Очень хороню. Можно плыть к ладье. Как только я повернула к реке, меня захлестнула огромная волна возбуждения, мне захотелось петь от радости.