Странно, как были похожи его губы на губы брата.

— И еще, — добавил он. — Я знаю, что он жив, но не знаю, где скрывается. Видимо, он представлял меньшую угрозу для Египта, чем я. И вообще у меня такое чувство, что вы еще встретитесь.

Мы подошли к двери. Я подозвала стражника, и тут Паис прижался лицом к деревянной решетке.

— Ах, свобода, — пробормотал он, и я увидела, как побелели его пальцы, сжимавшие прутья решетки. — Молись за меня, Ту, на Прекрасном Празднике Долины. Выкрикни погромче мое имя. Может быть, боги и найдут меня.

Больше нам было нечего сказать друг к другу. Я прикоснулась к его плечу, еще твердому и полному жизни, и он вернулся в камеру. Дверь за ним закрылась. Изис ждала меня, и мы быстро пошли в сторону гарема. Я ни разу не оглянулась.

Вернувшись к себе, я припала к кувшину и принялась жадно пить, но не вино, а воду. Потом повалилась на постель и заплакала, тихо, без криков и всхлипываний. Я оплакивала не Гунро, или Паиса, или даже себя. Просто я поняла, какая жестокая вещь — жизнь, скучная и тяжелая для одних и легкая и яркая для других. Жизнь — это путешествие, полное несбывшихся мечтаний и разрушенных надежд. Наплакавшись, я уснула и проснулась, когда солнце клонилось к западу, а возле моей постели на столике стоял поднос с горячим бульоном и свежим хлебом.

Приступив к ужину, я стала думать, какой яд выбрать для Гунро. Я размышляла спокойно и сосредоточенно, стараясь не вспоминать о сердечной боли и гневе, которые вызвала во мне та встреча. Во время ареста у меня забрали ларец, в котором хранились лекарства, полученные от Гуи, и папирусы с описаниями различных болезней и способов их лечения. В ссылке мне было строго запрещено заниматься ремеслом, которому меня учили так долго и тщательно. Потом в кладовой гарема мне разрешили набрать всяких лекарств, но ядов среди них не было. Теперь же, отправляя в рот кусок за куском, я попыталась вспомнить все, что знала.

Это оказалось нелегко, поскольку мне пришлось вспоминать и те обстоятельства, при которых я использовала яд, а это причиняло мне боль. Я вспомнила огромный кабинет Гуи и маленькую комнатку рядом с ним, где хранились травы, полки, уставленные горшками и ларчиками, каменные бутыли, льняные мешочки с сушеными листьями и корешками. Я вспомнила, как сидела перед Гуи, держа наготове перо и папирус, а он, ловко орудуя ступкой и пестиком, объяснял мне, что сейчас делает и зачем. По комнате плавали незнакомые запахи; одни были такими сильными, что от них болела голова, другие легкими, едва уловимыми, и все они смешивались с любимым ароматом Гуи — запахом жасмина.

Жасмин. Я отодвинула блюдо и уставилась на желтый свет лампы у меня на столе. Желтый жасмин, гельземиум, вот что может убить. Каждая его часть — цветы, листья, корни, стебель — смертельно ядовита. Большая доза сработала бы наверняка, но могут быть неприятные проявления — тревожное состояние и судороги. Мандрагора тоже неплохо, но, чтобы умереть, Гунро придется принять большую порцию, что также вызовет сильнейшие боли. Я знала это по собственному опыту. С содроганием вспомнила я Кенну, слугу Гуи, которого я убила настоем мандрагоры, и все из-за своих глупых страхов. Он умер, захлебнувшись собственной блевотиной, от внутреннего кровотечения.

А может, паслен? Я вздохнула, и моя тень на стене задвигалась. Паслен добавляли в отравленную приманку для гиен, и, вспомнив об этом, я усмехнулась. Пусть смерть от него легка — сонливость, потом паралич и — конец, и все же от паслена я решила отказаться. Сейчас я не позволю себе веселиться, ибо хочу жить в мире и согласии со своей совестью.

Что еще? Есть рвотный орех — очень действенный яд. Его можно проглотить, или вдохнуть в виде порошка, или втереть в кожу. Но, как и многие токсины, он вызывает судороги такой силы, что человек умирает, выгнувшись дугой.

Положив голову на вытянутую руку, я размышляла, скользя взглядом по тускло освещенной комнате.