Бергман вылез из-за своего стола с лабораторно-компьютерным центром (само по себе уже чудо), подошел к пустому креслу и встал за ним с таким видом, будто хотел напасть на «Энкиклиос» с бейсбольной битой в руках.

Наконец шарики выстроились в вертикальные ряды по три, образовав нечто вроде плато, над которым повис одинокий голубой шар.

— Это я? — спросила я шепотом, и мне стало не по себе, когда Кассандра кивнула.

— Ты готова? — спросила она, и я обтерла о штаны вспотевшие ладони.

— Да. Да, давай не будем тянуть.

Мне самой мой голос показался фальшивым — будто старая запись, требующая ремикса.

Она тронула верхний шарик и сказала:

— Дайаватем!

Потом убрала руку и села, освободив место для возникших изображений — голограммы и звука цифрового качества.

Я увидела себя — на год и два месяца моложе, чем сейчас, на много световых лет ближе к безмятежности, и сидела я в халупе какого-то студенческого братства. Из дыр в обивке дивана и кресла вылезал поролон, кофейный столик в молодости служил дверью, уложенной сейчас на две кучки цементных блоков, а колченогие стулья покачивались, будто малость перебрали.

— Смотри, Жас! — обратился ко мне Бергман. — Мебель-то в точности так расставлена, как вот сейчас.

— Точно так, как она всегда  расставляет, — поправил Вайль, скрестивший руки на груди.

— Раз ты так твердо решил на меня злиться, не стесняйся, — сказала я. — Но дело в другом: я понятия не имею, почему я переставляю мебель. Более того, я даже не замечала, что ее переставляю. Ты обратил мое внимание, и действительно мне это показалось необычным. — Я пожала плечами. — Я и придумала какое-то объяснение, чтобы ты не счел меня сумасшедшей.

Я правда заметила, что лицо Вайля смягчилось, или же мне только этого хотелось? Но не важно. В этой комнате, которую мне было больно видеть снова, сидела я со своей группой хельсингеров вокруг двери, заменившей стол, и мы играли в карты. Я знаю, что хорошо играю в эту игру, но забыла ее название.

Понятно, что мы собирались на выход, потому что все были одеты в форму. Мы эти костюмы называли «суперменками»: сверхлегкая бронеткань в темно-синей коже. Все мы были в эйфории от адреналина и собственной удачи, пили друг за друга, как немецкие бобслеисты. И ели пиццу. Пиццу, черт бы ее побрал.

— Я это помню только отрывками, — сказала я, цепляясь за ощущение, будто попытка осмыслить, объяснить не даст мне свалиться в кошмар, который до сих пор разыгрывался только у меня в голове. — Слева от меня Мэтт, ему только две недели назад исполнилось двадцать девять. Загар на лице — это мы с ним на Гавайи ездили отметить.

У меня горло сдавило спазмом, на минуту я потеряла возможность говорить.

Мы с Мэттом сидели на диване, тихо разговаривая, пока остальные играли. Брэд и Оливия, женатая пара из Джорджии, сидели в потрепанном полуторном кресле, поставленном под углом в сорок пять градусов к дивану. Они по очереди бросали красные пластиковые фишки в растущую кучу и поддразнивали друг друга на счет просадить плату за дом в единой сдаче.

На полу справа от меня сидел Деллан, мускулистый вампир, обращенный в шестидесятых годах. Держа на руках арбалет, он выедал начинку из пиццы. Остатки он отдавал Теа, тоже вампиру, иногда бывающей его любовницей — если он не слишком ее достает. Она сидела на полу слева от Оливии, давясь томатным соусом из любви к поджаристой корочке.

Как только кончатся игра и пицца, нам снова придется идти в поле, но пока что мы балдеем и радуемся жизни.

— Вот это Джесси, сидит напротив нас. Которая перед камином. Жена моего брата. Она… — Я замотала головой от бессилия вложить в слова ее искрометное, заразительное веселье, ее глубокую верность делу, ее сильную и верную любовь к моему брату.