|
Никогда больше так не делай, девочка. Если хочешь меня раззадорить, сопротивляйся, но знай меру. Не говоря больше ни слова, он вышел в коридор, и Кристина услышала, как в ванной зашумел душ. Через несколько минут Антон вернулся и, одеваясь, заметил: — Не могу мыться дешевым мылом. К моему следующему визиту купи, пожалуйста, что-нибудь поприличнее. А лучше я сам принесу. Предпочитаю «Империал лэза». Кристина, стиснув зубы, ждала, когда он уйдет. Наконец, сказав «чао» и изящно взмахнув рукой, Антон исчез в темноте лестничной клетки. Закрыв за ним дверь, Кристина привалилась лбом к крашеному дереву и закрыла глаза. Наваждение кончилось. Она вошла в свою комнату, которая вдруг стала противной, чужой, после того как тут хозяйничал этот ужасный человек. Ей даже казалось, что здесь до сих пор витает его запах, что вполне могло соответствовать действительности, потому что Антон душился дорогим французским одеколоном — очень стойким. Кристина настежь распахнула окно, из которого на нее повеяло холодной мартовской сыростью, и отправилась в ванную. Там она сбросила с себя одежду и забралась в горячую мыльную воду, стараясь смыть с себя ту невидимую слизь, которой, как ей казалось, она покрылась от прикосновений Антона. Безвременье Кристина сидела и смотрела в пространство. Слез не было. Вообще ничего не было. Все слезы кончились после того, как приходил Антон. Она уже ни в чем не упрекала Вадима, но и не сомневалась, что с ним все кончено. Ей казалось, что она внезапно очутилась в пустоте, в вакууме, вокруг разливался космический холод. Ею овладело полное безразличие ко всему окружающему, и если бы сейчас начался пожар или землетрясение, она бы, наверно, даже не пошевелилась. Кристина стала пропускать занятия — не хотелось никого видеть, а жизнь потеряла смысл. И ей казалось, что ее связи с окружающим миром рвутся все больше и больше. Оставался один телефон, но теперь Кристина уже не торопилась к нему и тем более не срывалась с места, услышав звонок. Она знала — ОН не позвонит, а остальное не имело значения. Иногда звонили девочки из группы, временами объявлялась Лидия, но Кристина так вяло и неохотно разговаривала с ними, что беседы обычно не получалось. Особенно странными были звонки Лидии. Будь Кристина не так безразлична ко всему окружающему, она бы уже давно обратила внимание на необычное, лихорадочное состояние подруги, которая то безудержно хохотала, то несла полную околесицу, то резко швыряла трубку. Оставалась бабушка, говорившая о Лебеде и Березовском, о политических убийствах, разгуле преступности, о Жириновском и Скуратове. Кристина только мрачно кивала, но почти не вслушивалась. И все-таки они предпочитали говорить о политике, потому что все остальные темы оказывались слишком болезненными. Бабушка не спрашивала ни о Вадиме, ни об Антоне, как будто их никогда и не было. Она жалела внучку, но пока не беспокоилась всерьез. Она же не знала, что ежедневно, отправляясь в институт, Кристина не уходила дальше парка Победы, где бесцельно слонялась по аллеям или просто сидела на скамейке, если выглядывало солнце, а март в Петербурге, как известно, самый солнечный месяц. Иногда она ходила в кафе «Шоколадница» на углу Московского и улицы Фрунзе и сидела там часами, уставившись в чашечку кофе. Все кончилось, когда днем позвонила Кристинина одногруппница и попросила к телефону Кристину Калиновскую. Бабушка удивленно ответила ей, что та в институте. — Странно, — сказала одногруппница, видимо не отличавшаяся сообразительностью. — А я думала, она еще болеет. — То есть как — болеет? — спросила Антонина Станиславовна и схватилась за сердце. — Ну ее же нет уже недели две… Ой… — Туповатая одногруппница начала наконец догадываться, в чем дело. |
