— Касатка. Опасная бестия.

Кое-кто из парней клялся, что появление касатки сулит беду. Будто накликали: к вечеру стало ясно, что вёдра и помпы проигрывают борьбу с океаном. «Эспириту Санто» погружался опять.

Все выкладывались на полную катушку, но больше других старались шельмы Кокрейна. Странная была компашка: креолы, метисы, испанцы, ирландцы, шотландцы, англичане, американцы и парочка французов. Они являли собою живое доказательство правоты Наполеона, рассуждавшего о разбросанных по свету людях войны, ищущих вождя, что соберёт их вместе и поведёт на штурм цитаделей мещанского благополучия. Бойцы Кокрейна были похожи на него самого: то же неистовство в драке, то же сумасбродство.

— За деньги сражаются. — просветил Шарпа адмирал, — Некоторые (совсем мало) — за свободу страны, но прочим плевать, за кого обнажать клинки, абы деньги платили. Потому-то я и облизываюсь на Вальдивию. Без денег мои проходимцы разбегутся.

С утра небо кропило медленно тонущий кораблик промозглым дождиком. Плотники в один голос уговаривали Кокрейна спешить к берегу, и тот готов уже был согласиться, как вдруг фортуна подмигнула выбившимся из сил морякам одиноким парусом на севере.

— Самое время хорошенько помолиться. — сказал матрос-ирландец Харперу.

— Зачем? — для Харпера парус означал помощь.

— Если корабль испанский, нам — крышка. Первый же их залп утопит нашу посудину, а тех, кого подберут, или повесят подсушиться на реях, или отвезут в Вальдивию под дула расстрельной команды. Эх, чуяло моё сердце недоброе… Сидел бы сейчас в Боррисе и в ус не дул.

Кокрейн взлетел на салинг фок-мачты и раскрыл подзорную трубу. Минуту (многим стоившую седых волос) он молчал, затем опустил трубу и победно провозгласил:

— «О’Хиггинс», ребята! «О’Хиггинс»!

Ему ответило ликование столь бурное, будто сами ангелы небесные сошли с небес ради спасения несчастных насельников «Эспириту Санто».

Флагман нашёл своего адмирала.

Первым делом на «О’Хиггинс» баркасами переправили пленных: команду фрегата во главе с Ардилесом и пассажиров. Для мужчин натянули сетки, женщин с детьми пришлось обвязывать верёвками и опускать в лодки по одиночке. С флагмана баркасы везли на «Эспириту Санто» продовольствие, воду и моряков. Доставили также две переносные помпы, сразу же пущенные в ход. Полная сил смена и дополнительные насосы вдохнули в несчастное судно новую жизнь.

Вместе с фрегатом ожил и Кокрейн. Он суетился, приветствуя на борту «Эспириту Санто» матросов с «О’Хиггинса», кричал: «Ура!», когда заработали помпы, но, в конце концов, успокоился, обзаведшись бутылкой и сигарой. Шарп составил ему компанию.

— Признайтесь, Шарп, — рыжий дружелюбно предложил ему вина, — За что вас так невзлюбил Батиста? Не с трупом же дона Блаза ворюге было жаль расставаться?

— Да нет. — неохотно протянул стрелок, — Я вёз послание к повстанцам.

Кокрейн поперхнулся:

— Вы — что?

— Послание вёз к некоему подполковнику Чарльзу. Он вам известен?

— Известен? Он-мой друг. Бог мой, да он — единственная живая душа в Сантьяго, которой я могу доверять. Что было в письме?

— Не имею ни малейшего понятия. Оно было шифрованным.

С лица Кокрейна сбежали краски:

— От кого письмо?

— От Наполеона.

— Боже мой! Боже мой! Письмо у Батисты?

— Да.

Кокрейн выругался.

— Как вас угораздило-то попасть к Бони в письмоносцы?

— А он меня не спрашивал.