Настала зима, а вместе с ней пронизывающий холод. Наша комната не отапливалась, и я постоянно тряслась. В крошечном тазу, которым мы пользовались, замерзала вода, но мы и без того так зябли, что было не до мытья. Я почти не спала, а уж когда засыпала, блохи пользовались моментом. Мороз не ослабевал, напротив, он креп все больше.

Как-то утром в конце декабря я вместе с другими девочками отправилась в трапезную. Из кельи вышли две монахини, они несли третью, совершенно застывшую. Сестры держали ее лишь за голову и за ноги, словно доску. Монахини взглянули на нас, и по их глазам мы поняли, что вопросы задавать запрещается.

Когда они поравнялись с нами, Томмаса быстро перекрестилась, и остальные последовали ее примеру. Мы молчали, пока монахини не скрылись.

— Видели? — сказала Леонарда, старшая девочка.

— Мертвая, — отозвался кто-то.

— Замерзла, — заключила я.

В трапезной, пока мы ждали, когда нам наполнят тарелки, одна из послушниц, стоявшая перед нами, упала в обморок. Ее вынесли. Я мало об этом думала, просто мела полы, ставила заплаты на изношенную одежду и не морщилась, когда колола иголкой онемевшие от холода пальцы. Я не волновалась, пока на вечерней молитве не заметила, что в часовне лишь половина народу.

— Где другие сестры? — тихо спросила я у Томмасы.

— Заболели, — сообщила она. — Что-то вроде лихорадки.

В ту ночь монахини бегали по коридору пять раз. Утром в нашей келье с матрасов поднялись только четверо. Не встала Леонарда.

Дыхание парило над ее лицом белым облачком. Несмотря на мороз, лоб Леонарды покрылся потом. Одна из девочек попыталась ее разбудить, однако ни крики, ни дерганье за плечи не смогли заставить ее открыть глаза. Мы позвали сестер, но никто не пришел: соседние кельи опустели.

Я и Томмаса остались с Леонардой, послав двух других девочек за помощью. Через полчаса явилась послушница в белом чепце и черном переднике. Молча — во время этого часа монахиням говорить не полагалось — она подсунула ладони под ночную рубашку Леонарды и быстро провела ими по шее, ключицам и подмышкам. Когда она добралась до области таза, то испуганно отшатнулась и отдернула руку.

Она подняла уголок рубашки, и мы увидели на бедре девочки шишку размером с гусиное яйцо, которая была окружена фиолетовым кольцом, напоминающим совершенно круглый синяк.

— Что это? — выдохнула Томмаса.

Послушница ответила одними губами, я не успела ее понять. Томмаса в ужасе поднесла руку к горлу.

— Что это? — повторила я вопрос, адресуя его Томмасе.

Девочка повернулась ко мне и прошептала:

— Чума.

Когда Леонарду унесли, мы с Томмасой позавтракали в трапезной, а потом направились в общую комнату, поскольку в этом часу сестра Виолетта обычно давала нам задания. Но комната превратилась в госпиталь. На полу лежала дюжина женщин, одни стонали, другие зловеще молчали. Пожилая сестра встретила нас у порога и жестом приказала вернуться в келью. Там две другие наши пансионерки, Серена и Константина, шили саваны.

— Что случилось с Леонардой? — спросила Серена.

Когда я объяснила, она сказала:

— Сегодня утром не было половины сестер. Чума, так что все понятно.

Мы улеглись в кровати и взволнованно заговорили. Я думала о тете Клариссе, о том, как она расстроится, узнав, что я умерла в убогом бараке. И Пьеро будет по мне плакать.

Через два часа явилась пожилая сестра, которая сообщила Томмасе, что ее ждут братья, и строго-настрого запретила даже упоминать об эпидемии. Томмаса ушла, а когда через час вернулась, глаза ее блестели.