Игнацио выбрал другую скрипку уже более тщательно. Но все повторилось: невыносимый для чувствительного графского уха визг и скрежет вместо упорядоченной саксонской гармонии. Что за чертовщина! Он будто в одночасье разучился играть! Вернув «страдивари» на место, Коцио потянулся за испытанным инструментом работы Гваданьини, который предпочитал до покупки кремонского наследства. И музыка полилась привычно, умиротворяюще. Но радости не принесла.

Назло всему Коцио доиграл фугу, убрал инструмент в шкаф и, даже не закрыв створки, быстро вышел из своего хранилища, кликнул слугу и велел седлать коня. Ему нужно было проветриться.

На пороге нового, девятнадцатого века граф окончательно забросит свою коллекцию инструментов ради менее беспокойного увлечения: истории родного города. Скрипки, альты, виолончели и гитары Коцио отправит в Милан, к старому другу, Карло Карли. Граф вполне разумно объяснит ему, что в окрестностях Казале стало небезопасно: там теперь постоянно рыщут то французы, то австрийцы, то даже русские этого дикаря Суворова. К тому времени пройдет двадцать лет с того дня, как он в последний раз пытался играть на скрипке Страдивари.

Одну из этих скрипок Карли, банкир, меценат и музыкант, в 1817 году без всяких усилий убедит графа продать виртуозу по имени Никколо Паганини. А все прочие, включая и ту, коричневую, с инкрустацией вдоль уса, еще через семь лет купит одержимый Луиджи Таризио. Граф Игнацио Алессандро Коцио ди Салабуэ не будет скучать по ним ни дня.

Корелли, La Folia

Москва, 2012

«Впал в детство» — так Иван Штарк определял свою нынешнюю жизнь. С тех пор как Софья Добродеева окончательно водворилась в его квартире на проспекте Мира, у него не было никакого желания ни искать работу, ни видеть кого-либо из друзей и знакомых. Как в юности, когда они учились в Свердловском художественном училище, Иван и Софья стали часто ходить на этюды. Она, последние двадцать лет прожившая в Бостоне и никогда не бросавшая своего ремесла, писала быстро, уверенно, безошибочно схватывая настроение момента. Он, забросивший живопись почти четверть века назад и все последние годы трудившийся в банке на ниве нетрадиционных инвестиций, вспоминал утраченный навык. Софье на удивление, вспоминал быстро. В училище у него был свой стиль — немного детский, хрупкий, мягкий. Его легко было принять за неумение или бездарность; иные и принимали. Теперь, почти в сорок лет, Штарку было все равно, что о нем подумают, и некоторая наивность его манеры казалась уместной, даже современной. Незнакомый с Иваном профессионал мог бы даже назвать ее расчетливой. Софья, всегда заканчивавшая работу первой, складывала этюдник и любовалась им. «Зря ты тогда бросил», — часто говорила она. Штарк списывал это на их новообретенный уют и Софьину беременность, пока еще незаметную внешне.

Как-то за ними увязалась дочь Штарка, Ира. В тринадцать поздновато начинать занятия живописью, но у нее оказался точный глаз и хорошее чувство цвета. Софье было не лень возиться с ней, и казалось, что неприкаянная прежде Ирка наконец обнаружила занятие по душе.

Чаще всего они ходили пешком в Останкинский парк, малолюдный и чистый. Штарк понимал, что к рождению ребенка придется купить машину, но все откладывал. После недавних бостонских приключений, в результате которых они с Софьей снова оказались вместе, а в один частный музей вернулись украденные много лет назад картины — правда, копии, но эта информация оказалась для директора музея лишней, — Иван предпочитал не отъезжать от дома дальше чем на несколько остановок метро.