Аньес вздрогнула. До нее донеслось эхо тяжелых шагов, спускавшихся по каменной лестнице, по которой она шла в сопровождении Флорена, поскольку он лично хотел ей показать место ее заключения. Она выпрямилась, прислушиваясь к каждому звуку, пытаясь понять, что бы это значило. Может, он пришел, чтобы допросить ее?

Шаги остановились далеко до ее камеры. Какое-то скольжение, потом топтание на месте. Тащили что-то тяжелое. Она бросилась к тяжелой деревянной двери, прижалась ухом и стала ждать, напряженно вслушиваясь в тишину.

Отчаянный крик, за которым последовало рыдание. Кто? Мужчина, который умолял ее умереть как можно быстрее?

Отчаянный крик повторялся вновь и вновь. Ей казалось, что тот человек страдал целую вечность.

Зал пыток находился недалеко от камер.

Перед ее глазами прошла череда образов, кровавых, мрачных, вопиющих.

Аньес упала на колени прямо в грязь и горько заплакала, словно наступал конец света. Она оплакивала этого человека или какого-нибудь другого. Она оплакивала бессилие невинности, силу жестокости.

Аньес не молилась. Тогда ей пришлось бы молить о смерти для всех них, иначе ее молитва не имела бы смысла.

Было ли утро, когда Аньес проснулась на своей койке, не помня, как она туда попала? Произошло ли это после бесконечных пыток? Потеряла ли она сознание? Предоставил ли ей рассудок милостивую возможность временно погрузиться в бессознательное?

Значит, зал пыток находился недалеко от камер.

Таким образом, крестный путь одних усиливал страх других, тех, кто ждал в темноте и зловонии застенков.

В этом месте, которое не допускало никакого утешения, она вдруг почувствовала мимолетное облегчение. Вероятно, ее начнут допрашивать лишь через несколько недель. Мерзость, которую подразумевала эта надежда, была сродни пощечине: пытать будут других, тех, кто представал перед ее взором как бесформенные массы, лежавшие на полу, но не ее, пока еще не ее. Аньес становилась понятна стратегия Флорена, всех инквизиторов. Низвести их до состояния измученных, запуганных, сломленных бедных животных, чтобы затем внушить, что спастись они могут, лишь встав на сторону палачей, признав и даже выдумав свои прегрешения, изобличив в свою очередь других, унизив свои чистые души.

Сломать. Сломать члены, кости, совесть и душу.

Кто-то подошел ближе. Аньес показалось, что ее сердце перестало биться, когда шаги затихли перед ее камерой. Заскрежетал замок, и тут же к горлу Аньес подступила тошнота. Она встала лицом к двери. Флорен нагнулся, чтобы попасть в это миниатюрное пространство. В руках он держал башенку.

— Вы привели свою душу в порядок, мадам? — спросил инквизитор без всякого вступления.

В голове Аньес промелькнула мысль, порожденная страхом: «Разумеется, господин инквизитор». Однако она услышала, как ее твердый и спокойный голос произнес:

— В ней никогда не было беспорядка, мсье.

— Это и надлежит выяснить. Мне показалось, что процедурная комната больше подходит для первого допросы дамы, чем эта камера, которая…

Сморщившись от отвращения, он понюхал воздух, пропахший нечистотами и пищевыми отбросами, и продолжил:

— …ужасно воняет.

— Как вы и говорили, к этому привыкают. К тому же в этой комнате только вы сможете сидеть, а я буду вынуждена стоять перед вами согнувшись.

— Дадите ли вы, мадам, мне слово, что путы и стражники не понадобятся?

— Я сомневаюсь, чтобы кому-либо удавалось убежать из Дома инквизиции. Тем более что эти несколько постных дней лишили меня сил.

Флорен довольствовался тем, что кивнул головой, и вышел. Аньес последовала за ним. Белокурый молодой человек, осторожно державший в руках письменный прибор, на котором стоял рожок, служивший чернильницей, и маленький масляный светильник, ждал их неподалеку.