В челюстях не хватало половины зубов.

Сергей кивнул.

— Ну, а остальные ребята просто так. Не в то время, не в то место попали. — Роман не стал представлять остальных.

— Система. — Вздохнул Скорпион, смакуя слово.

Система? Антисистема? Что-то знакомое.

В памяти стали всплывать отдельные жизненные эпизоды, отрывки. Кусочки мозаики стали складываться в единое целое. Память понемногу возвращалась.

— Ты про что? — Рома вздернул бровь.

— Да так, зарисовки на будущее. — Скорпион подошел к двери, прислушался.

— Ты что задумал? — Вскочил Роман.

— Нет смысла разбираться в самой тюрьме. Ну, помогу тысяче, хотя могу помочь миллионам. Надо просто метить выше. Я передумал, я выхожу, но я еще вернусь, чтобы закрыть это место.

— То есть? Как так? В смысле? — Половина камеры прищурились, как от яркого солнца.

— Сейчас объяснить не смогу. Прощай, Ромка, прощайте, пацаны. Запомните, вы не знаете, как я выгляжу. Убийств больше не будет. И не вздумайте бежать за мной. Я пошел на побег, с Мясником поговорю на днях лично.

Пацаны застыли. Новенький вел себя странно, хотя на стукача не походил. Что же он задумал?

Дверь камеры со скрипом распахнулась.

Скорпион нырнул в проем, хватая надзирателя за шею. Солнечная артерия легла под палец. Тело рухнуло в руки, с разворота кинул в камеру, устремляясь на второго охранника. Тот не только успел сделать квадратные глаза, но и схватился за дубинку. К несчастью для него, она была прикреплена сбоку на петельке. На манипуляции с извлечением ушли драгоценные секунды. Если бы не растерялся, то закричал бы. А так ребро ладони отправило в длительный сон.

Из камеры высунулось лицо Романа, бросил:

— Мне полгода осталось, не побегу.

— Где-то я это уже слышал. Тогда вытащите охранника в коридор и закройте двери. Меня здесь не было. Им все приснилось. Напились, и приснилось. Понял? Выполняй! — Скорпион забрал ключи у второго охранника, кивнул на прощание ошалевшему Роману и бесшумно побежал вдоль сумрачного коридора.

Первая решетка оказалась закрыта лишь на щеколду, как старые калитки в деревнях. Вторая и вовсе не закрыта. Безалаберность витала везде и повсюду. На глаза попался третий надзиратель. Этот оказался поопытнее, закричал, хватаясь за кобуру пистолета. Пришлось нанести два удара вместо одного: по руке, чтобы бросил пистолет, и под «солнышко», чтобы попал в объятья Морфея.

Массивная дверь распахнулась, выпуская свежую полоску света. Показалось заспанное лицо следователя, того самого, кто работал над макияжем лица, что уже перерос в традицию.

А детей ломать нехорошо. Не все могут противиться судьбе.

Скорпион пнул в мениск, сломал по два пальца на каждой руке. Бить больше не сможет. Пальцы доктора, конечно, вправят, но зарастут они таким образом, что про карьеру боксера придется забыть. Навсегда.

Следователь вопил, орал. Уже не тот герой, что избивает беспомощных малолеток. А кто злее? Надзиратель или надзираемый? Клетка делает человека зверем, любая. Но тот, кто владеет этой клеткой, роднится со зверем. Отпечаток профессии накладывает с годами чувство привыкания. Патологоанатомы на трупах завтракают, обедают и ужинают, и ничего, привыкли. Человек ко всему привыкает. Военные на войне ежедневно зрят и кровь, и кишки на земле. Так и крепчает человек на своей профессии, роднится, свыкается. Хомо Сапиенс — тварь приспосабливаемая, живучая. Все становится нормой, сначала планка, потом у черты границы. А потом не заметил, как планка преодолена и сама становится нормой.

Зоны должны быть закрыты. Смерть лучше несвободы. Расстрел или воля.

— Эх, система, система.