|
А сейчас Она говорила с ним намеренно небрежно, потому что Ей казалось, он слишком много мнит о себе: и как художник, и как Ее приятель. Раз в месяц позвонит и сам обижается, что его не ждут с распростертыми объятиями… То, что он обиделся, Она почувствовала, конечно; но объяснила, поскольку не помнила о приглашении, эту его обиду Своим пренебрежительным отзывом о какой‑то там его картине, про мужика на пляже – подумаешь, сюжетец! – и своим отъездом в Крым – что же Мне, на самолет опаздывать, раз этот позвонил!.. Забавно: если пытаться транслитерировать мысли, Она думала о Себе с большой буквы, так же как он о Ней. Она повесила трубку в прекрасном настроении, очень довольная Собой.
Тетя Саша – сегодня она была во вторую смену – собиралась на работу, машинально, сама того не замечая, подмурлыкивая песню Штирлица: «Ты полети к родному дому, отсюда к родному до‑ому» – увидела Диму и осеклась. – Ты чего? – спросила она. – Под машину попал? – Машину?.. Нет… Почему? – Напуганный какой‑то. И зеленый. – От воздуха здешнего. – Воздух ему не нравится! Ишь, цаца! – тетя Саша поправила очки. – Вон письмо от родителей пришло. – Опять? – тоскливо вздохнул Дима. – Что? – возмутилась тетя Саша. – Радоваться должен, дура! Это уж которое за лето? – Четвертое… – И ни разу не отвечал? – Открытку… – А ты сволочь, – заметила тетя Саша. – Хоть бы теперь депешу какую сочинил! – Ну какую депешу! Живем мы хорошо, здоровье наше хорошее… – Ты зачем девчонку‑то свою разодрал? – без перехода осведомилась тетя Саша. – Хорошая девчонка такая, милая. Как рука поднялась… Дима не сразу понял, о чем речь. – Заслужила, – проговорил он глухо. – Потаскуха в бане. Тетя Саша качнула головой. – Ну, даешь… Сам рисуешь, колотишься весь, из ушей дым – и сам же в дерьмо окунаешь. Погоди, другие успеют! – Не хочу, чтоб другие, – Дима поспешно взял письмо, распечатал и сделал вид, что углубился. – Смотри, – сказала тетя Саша. Поправила очки. – Ну, я пошла. – Счастливо. Я тоже, верно, смоюсь. – Вот блукала‑то! Сидел бы дома, работал. – Не могу, теть Саш. Честное слово, сам бы рад – не могу. Письмо было как жеваная бумага. Как учеба? Почему не пишешь? Тепло ли одеваешься? Не куришь ли, не пьешь? Если надумаешь уже жениться, хорошо бы на невесту поглядеть. Почему не заехал, ведь был же в Москве… Господи! Дима уронил письмо, вяло поводил глазами по комнате. Напрягся. – А‑а! – плотоядно сказал он рвущимся голосом и, стиснув кулаки, пружинно встал. – Поэт и муза! Подошел к Родену. Поэт, запрокинув тонкое лицо, прильнув к музе затылком, слепо глядел на Диму. Хороший эскиз. Не буду. Кулаки разжались. У Нее добротная, четкая рука. Но почему Она никогда не показывала то, что сделала сама? Только копии, задания… Тренькая на гуслях, поэт пел свою вечную песнь. Все‑то у них вечное – песня вечная, весна вечная… Требуха собачья. С вялым презрением мотая головой, шаркая ногами, он подошел к накрытому запыленной простыней полотну, громоздившемуся в углу, как заснеженная палатка. Откинул. Я едва не ахнул. Откуда взялась здесь эта знаменитая в девяностых годах картина, откуда? И тут же я вспомнил – потому что, глядя на полотно, подсознательно вспоминал это Дима – как он писал ее, как колдовал, подбирая краски, весь прошлый месяц… Это была его работа, его! История полна лжи. |
