Он часто навещал меня в магазине, интересовался моим мнением черт знает о чем, так что я почти забывал, чем Джек был на самом деле. Только в самые холодные зимние вечера, когда я сидел один в задней комнате магазина, пил, погружался в тоску и жалел себя, вспоминая Санни, и Элен, и Уми, и даже Терезу – женщин, которых я любил и потерял, – только тогда я напоминал себе, что есть кто-то несчастнее меня. Я-то хотя бы знавал тепло любви. Три женщины находили меня желанным, а одна любила меня как отца. Дени, Джек и даже Марк со всей его странной замкнутостью стали как бы моими приемными сыновьями.

Но какая женщина сможет полюбить бедного Джека Бестелесного? И каких жутких нечеловеческих детей может надеяться когда-либо зачать этот смеющийся блистательный маленький мальчик-мозг?

На это у меня не хватало воображения. Пока что Джек был счастлив. Он рос, обретая мудрость и благородство, а его физические оболочки воспроизводили жизненные процессы человека почти с полной безупречностью. Но его «тела» не были настоящими и не могли ими стать никогда. Фантастически сложные биологические комплексы, в которых обитают души каждого из нас, не воссоздаются никакими метасозидательными способностями никакого, даже наиболее изобретательного Великого Магистра. Не мог Джек облечься в плоть и с помощью технического чуда – регенванны. Его гены запрограммировали его быть таким, каким он стал: обнаженным самодостаточным мозгом. Если хотите, он был средним звеном на лестнице эволюции между гомо сапиенс и эфирными лилмиками.

Он был по-настоящему уникален.

Погрузившись в свою пьяненькую сентиментальную меланхолию, я пил за бедного Джека Бестелесного, которому не суждено познать человеческую любовь, а за окнами магазина стонал северный ветер, и Великий Белый Холод нью-гемпширской зимы вступал в свои права, и высоко в небе крохотным алмазиком сверкала далекая звезда – солнце планеты Каледония.

Как, наверное, хохотал Фамильный Призрак!