— Ну, это звучит…

— Это звучит убедительно, признайте.

— Кроме одного, — сказал я. — Двадцать тысяч долларов, а не сорок.

— Двадцать только в октябре, — сказала она. — А что, если он проделывал это в течение долгого времени? А что, если он стал заниматься этим сразу после смерти отца? Мать не могла отличить хвост от рогов, он мог украсть у нее все ранчо, так она вела дела.

— Вы говорите…

— Я говорю, отец умер два года назад, на праздники Четвертого июля, через неделю после дня рождения Джека. Вот так. Если Джек начал воровать с того момента, как отца не стало, то есть прихватил осеннее поголовье в том году и весеннее и осеннее в прошлом году, то он имел три раза по двадцать тысяч. Ну, может, немного меньше. Может, он начал с малого, по нескольку коров за один раз. Даже так сразу видно, каким образом он мог накопить сорок тысяч, не так ли?

— У вас здесь масса предположений, — сказал я.

— У полиции есть что-нибудь получше?

— Даже если он занимался воровством, как это объясняет его убийство? Кто, по-вашему, убил его?

— Этого я не знаю. Его испанский партнер? Грабитель, который обнаружил, что он держит кучу денег под матрацем? Кто знает? Дело в том, что если он участвовал в угоне скота, это уголовное преступление, мистер Хоуп, за него могут дать пять лет тюрьмы. Джек должен был столкнуться с рядом довольно грубых типов, он мог попасть в любую неприятность, вот что я говорю. Но оставим в покое мертвых.

— Опять предположения?

— Верно, предположения. Но воровство коров — это не предположение. Я точно слышала по телефону, как он договаривался с парнем, у которого испанский акцент, снизить цену ниже цены мяса для фарша. И я знаю, что он имел сорок тысяч баксов на покупку фасолевой фермы. Такое количество совпадений невозможно, мистер Хоуп, я уверена.

Надолго воцарилась тишина.

Она посмотрела на часы.

Она улыбалась, глядя поверх стакана.

— Есть ли в этом доме спальня? — спросила она.

— Две, — ответил я.

— Почему бы нам не воспользоваться одной из них?

Я посмотрел на нее.

— Вам ведь хочется, да? — спросила она.

Я продолжал смотреть на нее.

— Я ошибаюсь? — Она явно дразнила меня.

— Вы слишком много выпили. — Я пытался сопротивляться.

— Истина в вине.

Я взглянул на часы, и в этом была моя ошибка.

— Ночь только начинается, — сказала она.

— Санни, — возразил я, — если бы вы были трезвы…

— Я мертвецки трезва. — Она встала, развязала пояс и сбросила кимоно, так что оно свернулось на полу у ее ног в спутанный клубок черно-белых японских иероглифов, и положила руки на бедра. — Вы не считаете, что я мертвецки трезва?

В следующие несколько мгновений в моем мозгу пронеслась масса всяких мыслей, а она стояла нагая, положив руки на бедра и расставив ноги, с гордо поднятой головой. Ее широко открытые глаза вызывающе скользили от моего лица вниз, минуя грудь, живот и томительно задержались ниже талии, чтобы удостовериться в том, что она и так знала наверняка. Легкая недвусмысленная улыбка растянула ее губы, томные глаза поднялись вверх, чтобы встретиться с моими. О, я передумал так много за эти мгновения. Во-первых, я подумал, что она достаточно взрослая, чтобы сознавать, что делает, и еще я подумал, что, если она считает себя трезвой, кто я такой, чтобы сомневаться в ее словах? Мои мысли вернули меня в Чикаго на заднее сиденье отцовского «олдсмобиля», где шестнадцатилетняя девчонка Джой Паттерсон лежала на спине с закрытыми глазами, тяжело дыша, раскинув ноги, то ли действительно пьяная, то ли изображая пьяную, пока я исследовал резинки ее чулок и мягкие белые ляжки под ними.