От этих слов у Алёны мороз по коже пошёл, несмотря на то, что на улице стояла жара. А её охватил озноб и страх. Она даже остановилась на крыльце подъезда, не находя в себе сил переступить порог. И, если бы не тётя Маша, что потянула её за собой за руку, возможно, и не нашла бы этих самых сил. Но вот Алёна уже поднимается по крутой деревянной лестнице, по стёртым за многие годы ступеням, и практически заставляет себя вслушиваться в голос тётки, неприятный, навязчивый и окающий. А ведь ей даже не интересно, что она скажет.

Но если не интересно, тогда зачем приехала? Почему не пообещала послать денег на похороны, и жила бы себе спокойно дальше? Но нет, она заказала билет на первый утренний поезд, и приехала.

Они поднялись на третий этаж, и оказались на тесной лестничной клетке с деревянными перилами. Алёна на них уставилась. Не на дверь квартиры, в которой когда-то жила, это было слишком страшно, а на перила. Вот их она отлично помнила. Они снились ей в кошмарах. Непонятно, почему именно перила, но каждый раз, когда она во сне не добиралась до желанной цели и падала вниз, она падала именно с этой старой лестницы, и ухватиться пыталась вот за эти перила. Во сне ей это ни разу не удалось сделать.

Дверь оказалась всё той же, что и в её воспоминаниях. Деревянная, рассохшаяся, с большим сквозным замочным отверстием. Если в него посмотреть, можно было увидеть прихожую и часть маленькой кухни. Алёна даже вспомнила холод замочной скважины вокруг своего глаза, и её передёрнуло. А тётя Маша уже дверь толкнула, и та распахнулась. Без скрипа, зато неприятно, безжизненно стукнулась о пустую стену за ней. А Алёна замерла перед дверным проёмом, глядя на ободранные стены квартиры, и понимая, что её накрыло запахом прошлого. Запахом дешёвого алкоголя, немытой посуды, грязного постельного белья и нестиранных детских колготок. В сумочке лежал флакон духов от Шанель, и у Алёны даже рука дёрнулась, так захотелось достать его и побрызгать на себя, чтобы кроме сладко-острого аромата великолепных духов, ничего не чувствовать. Вот только глаза ей никто не закроет.

– Алёна, входи, – сказала тётя Маша, вдруг осознав, что Алёна так и стоит в подъезде. – Тут уже всё отмыли.

Час от часу не легче.

– У меня от этого места мороз по коже, – призналась она.

Тётка окинула взглядом ободранные стены. Понимающе кивнула.

– Да уж, есть чему ужаснуться.

Алёна всё-таки вошла в квартиру. Та же мебель, только из устаревшей превратившаяся в полуразвалившуюся; те же обои, местами уже свисающие со стен лохмотьями; грязная ванная, захламлённый балкон, и всё та же вонь. Она перевела взгляд на кухонный стол и увидела таракана. Спокойно наблюдала за тем, как он ползает по столу, между грязных тарелок и опрокинутых рюмок, и вдруг про себя усмехнулась. Вот так, будь она сейчас дома, рядом с Вадимом, попыталась бы изобразить шок и обморок, а здесь стоит и смотрит, и ей даже не противно. Она много лет жила с этими тараканами, ела с ними из одних тарелок, и не брезговала. Ей и сейчас не противно, ей страшно.

Несколько шагов до небольшой комнаты. В ней разобранный старенький диван, постельное белье на нём, по цвету напоминающее пол, на котором она сейчас стоит. Стенка «Русь», с не закрывающимися дверцами и выбитыми в буфете стёклами. А перед диваном, на полу, мелом нарисован контур человеческого тела. На него Алёна посмотрела и тут же отвернулась. Испугавшись, что ничего не почувствовала. А ведь совсем недавно этот контур был живым человеком, её матерью. Ужас и кошмар. Почему она ничего не чувствует? Ей страшно и противно за себя, а не за умершую мать.

– Она жила одна? – спросила Алёна. Вдруг увидела на стене старое, чёрно-белое фото без рамки, и подошла ближе. На фото были бабушка и дедушка, Алёна их совсем не помнила.

– Последние пять лет, – сказала тётка.