Семьдесят лет назад взошел на Святую землю один из владетелей Галлиполи — сеньор Гамлиэль Герон, дабыдожить остаток дней своих в Святом городе. Не нашел он себе жилья по вкусу, затем что все евреи теснились в старых дворах в черте городских стен, и в каждом дворе проживало несколько семей, и в каждой семье было много душ. Пошел он и купил себе две тысячи локтей земли за городом, возле Дамасских ворот, и построил себе просторный дом и посадил сад. Далек был дом от населенных мест, и молитвенного собрания вблизи не было. Отвел господин Герон горницу для молитв и нанял людей, чтобы приходили молиться. А в час кончины отказал он дом богоугодному обществу. Со временем понадобились деньги казначеям для уплаты военного налога, и заложили они дом. Несколько лет дом был заложен, а выкупать его они не собрались и продали дом.

Продали дом одному германцу, по имени Готхольд Ганзикляйн, главе секты «городящихся», что откололась от секты «Гемайншафт дер герехтен», а ту основал Готтфрид Грайлих в городе Герлиц. Зажил этот Ганзикляйн с женой и тещей в дому, собирал свою общину и проповедовал учение о трех истинных оградах, спасающих от горя и расширяющих границы души. Как-то ночью сцепились между собой жена и мать жены Ганзикляйна. Откусила жена нос матери, чтобы омерзела она мужу. Прослышали об этом люди, и от срама бежал Ганзикляйн из Святой земли.

Пришли три горбуна-грузина — торговцы горохом. Купили дом и стали торговать горохом. Началась Великая война, и пришел Гамаль-паша и изгнал их по подозрению в сионизме, потому что нашли оттиск «щита Давида» на их мешках. После войны снял дом Совет представителей для своего товарища Георга Гнаденброда. Починили дом, и убрали мусор, и оживили сад, и огородили двор. Не успел въехать герр Гнаденброд, как появилась супруга его, госпожа Гиндляйн, и сказала: не хочу жить в Иерусалиме. Они вернулись в Глазго, адом стал конторой. Ударило землетрясение и поколебало дом и крышу разрушило. Стоял дом несколько лет без жильцов. Тогда пришел Герхард Грайфенбах и снял его, и починил и улучшил, и провел свет и воду и прочие современные удобства. Жил себе Грайфенбах с женой в дому несколько лет, и захотелось им съездить за пределы Святой Земли, чтобы отдохнуть малость от ее тягот, и я согласился присматривать за домом, чтобы не пришли самозахватчики и не захватили дом. Странствуют себе Герхард и супруга его Герда по заграницам, а я уже две ночи живу в их доме.

Вдали от обитаемых мест стоит особняком дом посреди сада в ложбине и светится в лунном свете. Как дом — так и сад, и все, что в саду. Каждое дерево и каждый куст стоят в особицу и друг с другом не якшаются. Лишь луна не признает различий: равно светит тому и другому.

Стою я у окна и гляжу в сад. Все деревья и кусты вздремнули и уснули, но меж дерев сада все слышнее шаг. Коль не поступь Гината, возвращающегося из странствий, может, шаги Гавриэля Гамзо, ибо вчера, когда я провожал его, попросил я уведомить меня о состоянии его супруги, вот он и пришел уведомить меня о состоянии его супруги. А может, это и не Гамзо, а невесть кто.

Светлая ясная луна не обманула меня. Приближался не кто иной, как Гамзо. Пошел я и открыл ему дверь и ввел его в светлицу. Взял Гамзо кресло и уселся. Вытащил бумагу и скрутил себе самокрутку. Воткнул ее в рот, прикурил и сидел и курил и не обращал внимания на то, что я стою и жду от него вестей, нашел ли он жену. Рассердился я на него и молчал сердито. Сказал Гамзо: а вы о моей жене и не спрашиваете. Сказал я: если есть что рассказывать — расскажите. Сказал Гамзо: и впрямь есть что рассказать. Неужто нет пепельницы в доме? Пошел я и принес ему пепельницу. Провел он рукой, погасил окурок и положил в пепельницу. Глянул на меня здоровым глазом и утер свой больной глаз, потер ладонью бороду, лизнул ладонь кончиком языка и сказал: думал я, что обжегся сигаретой, а сейчас вижу, что это укус комара. Тут есть комары. Сказал я: может, есть тут комары, может, нет тут комаров.