А вот отец все это убожество обожал! Ковырялся на жалких грядках, радовался унылой петрушке и укропу, строил самодельные парники, покрывая их старыми клеенками. Умилялся трем (максимум) огурцам и двум помидорам, подрезал подсохшие кустики мелкой кислой смородины и боролся с вредителями так активно, что губил вокруг все живое.

Осенью, в урожайный год, аккуратно складывал мелкие, кисловатые, с подгнившими бочками яблоки в старые ящики («Только не забудь! Привези их обратно! Ни в коем случае не выкидывай!») и гордо и торжественно подносил их к машине.

Она кричала, скандалила, говорила, что не возьмет – такая кислятина. Мелочь, и вообще, «яблоки я не люблю». Он обижался, надувал губы и терпеливо объяснял ей, неразумной, что это самые что ни на есть настоящие витамины! «Свои, Ань, ты что, не понимаешь? Не на какой-то там гидропонике». И мечтал угостить соседей. Она вздыхала, понимая бесполезность спора, и запихивала ящики в машину.

В Москве Анна отдавала яблоки соседке-пенсионерке. Та искренне радовалась и намекала на подорожавший сахар. Приходилось покупать еще и сахар. Но через пару дней честная тетя Тома приносила янтарное, прозрачное, словно напитанное солнцем, густое варенье и половину толстого яблочного пирога, пахнувшего корицей. Варенье она относила на работу, где оно не просто шло на ура, а моментально улетало.

Набрав полные сумки в магазине и лекарства по списку в аптеке, Анна наконец двинулась в область.

Пятница. Лето. Пробки. Кошмар. Обещанный дождь не прекращался ни на минуту. «Дворники» еле справлялись.

Ладно, подумала она, как будет, так будет. Ну, значит, на час дольше. Какая разница? Собственно, куда торопиться? Впереди выходные. Ура.

Она расслабилась и включила радио. Подумала, что ее спокойствие и рассудительность, как всегда, помогают в непростой жизни жителя мегаполиса. Чего психовать, когда от тебя ничего не зависит? Ни пробки, ни погода, ни движение на дороге?

Откупорила пакетик соленых орешков, открыла бутылку пепси и… Стала подпевать песне по радио. «Жизнь прекрасна!» – подумала она. Особенно когда тебе двадцать восемь. Гром все еще гремел, но уже не так страшно, слегка ворчал. Попугал и стал отползать. На перекур, видимо. А что, устал. Имеет право.

Перед въездом в поселок она набрала отца:

– Пап, подъезжаю.

Он обрадовался:

– Вот и славно! Картошка уже готова.

Она нажала отбой и улыбнулась: отец знает, какая она «картошечница». И это значит, что ее ждет кастрюля горячей деревенской картошки и тарелка селедки с луком и подсолнечным маслом. Все, что она любит больше всего. И еще черный хлеб. Непременно! И холодная поллитровочка – это, правда, больше отцу. Но и она выпьет свои «боевые сто грамм». Чтобы расслабиться и прийти в себя после очередных кровавых боев за выживание.

И это тоже война, между прочим, – жить в наше время, да еще и в таком городе. И к тому же работать журналистом.

Въехав на разбитую проселочную дорогу, она открыла окно и с жадностью – замученное дитя города – стала вдыхать свежий после дождя лесной воздух. Птицы запели с удвоенной силой. По забору торопливо бежала белка. Было так оглушительно тихо, что становилось не по себе – в ушах звенело. Где-то в отдалении тоненько ныла электропила. Возрождалась на время затихшая жизнь.

У калитки стоял отец, смешной, в трениках с пузырями, в наброшенной на плечи древней нейлоновой куртке и в резиновых калошах.