— Да, как видишь.

Геологи насторожились. Знали, старик нигде зря не появляется. С чем он теперь к ним заявился? Сам! В такое-то время! Уж, конечно, не одиночество пригнало его из зимовья на базу. К людям. Не для того, чтоб встретить праздник в компании. Нет. Акимыч не таков. Но по лицу лесника ничего нельзя было угадать.

Суровые, словно в скале вырубленные, морщины прорезали его лоб.

— А за что хотели выпить? — спросил лесник, заметив поднятые бокалы.

— За Новый год! Праздник — для всех радость. Выпей и ты с нами, — налил бокал шампанского Терехин.

— Вот как! Из одной бутылки, а тосты у нас разные будут. У вас радость, а через нее мне горе пришло. Осиротили вы меня нынче. Потому за упокой пью. При вашей радости, — внезапно посерело лицо лесника.

— Что случилось, Никодим Акимыч? — удивился Терехин.

— Бабу свою спроси. И антихристов, что вместе с нею работают. Поспрошай, как они вчера на моем участке убийство учинили, — опустились плечи старика.

— Ты что? Какое убийство? — недоумевающе оглянулся начальник базы на Нину.

— Ничего не понимаю, — удивилась та.

— Не понимаешь?! А ведь и сама матуха! Вон дитя к тебе жмется. Твое, родное! Значит, оно дорого! А другие хоть пропади пропадом! Так? Да? — вскочил лесник.

— Да о чем это вы? — терял терпение Терехин.

— Не на праздник, не к столу я шел! Так уж получилось! Пришел я, чтоб все тебе сказать про тех, с кем работаешь. Но коль так получилось, пусть и они слышат! — перевел дух и продолжил: — Медвежонок у меня жил. Малым я его спас. С реки во время ледохода вытащил. Пять лет он у меня жил. В избе. Вместо друга был. Дитя заменил. Родных. Никого, кроме него, не имел. И он ко мне привык вовсе. Давно пора было ему берлогу свою иметь. С матухой, с детьми. А он не заводил. Из-за меня. Мою старость берег. Хоть и зверь! А пониманье и сердце у него — не чета вашим!

— Так мы-то при чем? — мелькнула догадка у Нины.

— Убили вы его. Вчера. Вечером. Чтоб вам пусто было! — рявкнул лесник.

— Неправда!

— Чего неправда-то? Его из берлоги твой Шамшала поднял. Тарахтелкой своей. Медведь мой только нынче от меня ушел. Уговорил я его. Ошейник имелся. Знак, значит, что ручной зверь. Не боялся он людей. Думал — все, как я. Потому вблизи вас берлогу устроил. А этот, — погрозил Сереге кулаком лесник, — поднял. Разбудил. Он всю ночь по тайге мотался. Ко мне в избу приходил. Да я в обходе оказался. Он — в тайгу. И оказался близ шурфов ваших. Почуял запах человечьих рук. Решил найти людей. Чтоб хлеба попросить. А вы сердца не поимели. Взорвали. Один ошейник теперь…

— Предупредить надо было! — покраснела Нина.

— Кого? Твой Шамшала не мог его не видеть, когда из берлоги медведь вылезал. Ведь трактор его с испугу скакал не по дороге, а напрямик. Через марь. Я-то видел по следам сегодня. Испугался, гад, зверя. И уж, конечно, рассказал вам. Да толку то! Нет бы мне сказать. Мол, беда, дед, шатун в тайге! Смолчали. А я б его в избу воротил. И живой бы он остался. Так нет! Убили!

— У него на лбу не написано! Откуда знали, что он ручной! Твой! — не сдержался Сергей.

— На участке все мое! И тайга, и зверушки! Я хозяин! А вы кто? Дикари!

— Ты полегче, старик!

— Я те полегшею! Попадись ты мне теперь в тайге, керосинка дохлая. Шагу не дам ступить! Ишь, грозилка мокрохвостая. Ты мне и тайге самый больший враг. И о тебе — особый разговор. Не жив буду — покуда тебя не выгонят отсюда! Надо будет, в саму Москву поеду! А тебя, паршивца, вытряхну отсюда! — надвигался лесник на Шамшалу.