Но слабость доказательств литератора в истории Таракановой, по-видимому, ощущается даже Кабинетом. К тому же Мельников-Печерский слишком явно не в состоянии справиться со всем поднятым материалом.

Одно дело русские условия — здесь праведная жизнь дочери веселой императрицы как нельзя больше отвечала собственным взглядам писателя. Другое дело — Европа. В ней писатель чувствует себя слишком неуверенно. Чего стоит одна мешанина влиятельных иностранных деятелей, выступающих у него в роли покровителей «самозванки». Хотя совершенно очевидно, что интересы, скажем, Франции в те далекие годы никак не совпадали с интересами отдельных итальянских государств, что Ватикан неизменно занимал самостоятельную позицию, а креатура, выдвинутая немцами или как бы то ни было с ними связанная, не пользовалась бы доверием поляков-конфедератов.

Что ж, раз действительно желательна научная аргументация, Кабинет может предложить и ее. Очередное удивительное совпадение, но именно в этот момент в редакции сборников Русского исторического общества оказывается подборка документов о Таракановой, собранная неким Злобиным, и, само собой разумеется, ее удается сразу же опубликовать.

Здесь и рескрипты Екатерины II, и рапорты ведшего следствие по делу «самозванки» Голицына, и письма «самозванки» Екатерине и Голицыну, и, наконец, признание княжны, записанное на следствии. И самое любопытное — узница Петропавловской крепости вдруг перестает быть «вампом» и даже черным характером. Она готова повиниться в грехах молодости, в том, что никогда не знала своего происхождения и уже по одному тому никогда бы и не могла претендовать ни на какой престол. Ее единственная просьба — о снисхождении. Следствие сделало свое дело?

Предположим. Но почему все эти такие существенные для дома Романовых показания не появились в печати раньше, исключив самую почву для дискуссий? И почему они безусловно не совпадали по смыслу с документами, увидевшими свет в «Русской беседе»? Там было собрание, по всей вероятности, Новосильцева, здесь — К. К. Злобина. Только следует добавить, что К. К. Злобин — директор Государственного архива и архива Министерства иностранных дел. Его интерес к истории был интересом служебным, предписанным и направленным во всех его проявлениях. И если Блудов нежданно-негаданно оказывался непререкаемым авторитетом в архивных делах, то что же говорить об официальном руководителе основных архивов империи? Русскому историческому обществу, тем более обыкновенным читателям, оставалось только верить.

Итак, официальные историки, официальная точка зрения. Самое любопытное, что они ни в чем не опровергали друг друга. Публикации появлялись расчетливо, очень точно по времени и всегда дополняя друг друга. За всем этим не могла не угадываться рука дирижера: что, когда, о чем. Блудов? Не случайно же его имя мелькало обрывками красной нити даже на страницах печати. Но тогда тем более надо было разгадать, чем занимался довереннейший из доверенных.

* * *

Если можно не позволить одну истину, то должно уже не позволить никакой, ибо истины между собою составляют непрерывную цепь.

В интонации Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона звучало восхищение, почти изумление и конечно же бесконечная почтительность. О Блудове говорилось многословно, витиевато и достаточно необычно. Что там безукоризненное исполнение служебных обязанностей — десятилетия, проведенные на высоких должностях, говорили сами за себя. Но вот наряду с этим выдающийся литератор, если бы… взял на себя труд заняться литературой.