|
«Кто» слишком часто означает и «что», и «почему». Простил ли Новосильцев свое слишком долгое изгнание, удовлетворился ли службой? Чем объяснить, что, зная напряженный интерес двора к таинственной княжне и разговорам вокруг нее, Новосильцев не поторопился известить ни бывшего высокого друга, ни тем более его преемника о своих находках? Забывчивость или расчет — чем определялось неизменное молчание новоявленного и неожиданно ставшего всемогущим графа? Или, слишком опытный государственный деятель, он не захотел повторить ошибки известного дипломата А. П. Бестужева-Рюмина, который во времена Анны Иоанновны ухитрился выкрасть для императрицы из голштинских архивов обращенное против нее завещание Екатерины I — услуга огромная, неоценимая — и в награду лишился всякой надежды вернуться в Петербург? Ретивые слуги всегда опаснее нерадивых.
Поспешность Николая I с изъятием бумаг Новосильцева не имела особого смысла: кто знает, скольких людей граф захотел и успел приобщить к этой слишком небезразличной для императорского дома тайне? Тем не менее таракановское дело возвращается в Государственный архив, чтобы совершенно неожиданно быть затребованным Блудовым… в 1843 году. Упоминающий об этом факте В. Н. Панин не приводит никаких обоснований действий Блудова, никакой причины нового интереса к делу. Он не указывает и того, как долго материалы оставались в руках управляющего II Отделением Собственной канцелярии. И кстати, почему вообще об очередном изъятии таракановских материалов надо было упоминать спустя много лет? Любовь к точности, совершенно необязательная для министра внутренних дел, или необходимость, смысл которой остался не выясненным историками? Существовал же негласный запрет, наложенный на тему «самозванки». Среди многочисленных исторических публикаций, которыми полны издания тех лет, ее имени нет. Лишь очень косвенно можно с ним соотнести промелькнувшее в «Москвитянине» краткое сообщение профессора Московского университета И. М. Снегирева о народных преданиях, будто была обвенчана Елизавета Петровна с Алексеем Разумовским. Но ведь у всех действий николаевского режима есть свой особый подтекст — противостоять любой ценой нарастающей во всей Европе волне революционных настроений. 1842 год — это начало издания «Рейнской газеты» под редакцией К. Маркса, 1847-й — создание Союза коммунистов, а 1848-й — февральская революция во Франции и публикация «Манифеста коммунистической партии». Всякое сомнение в законности власти и непогрешимости ее носителей превращалось в глазах Николая I в преступление против государства, предполагавшее немедленное и жесточайшее пресечение, шел ли разговор о событиях современности или самого далекого прошлого. В 1843 году цензоры отсиживают один за другим сроки ареста на гауптвахте за каждую едва уловимую мелочь, вроде недостаточно почтительного отношения к офицерам вообще или фельдъегерям тоже вообще, а министр народного просвещения граф С. С. Уваров откровенно заявляет одному из них, что «хочет, чтобы, наконец, русская литература прекратилась. Тогда, по крайней мере, будет что-нибудь определенное, а главное — я буду спать спокойно». «Политическая религия, — заявит тот же министр, — имеет свои догматы неприкосновенные, подобные христианской религии. У нас они — самодержавие и крепостное право; зачем же их касаться, когда они, к счастию для России, утверждены сильною и крепкою рукой». В России суровость цензурных запретов достигает в последующие годы своего апогея. Запрещается образование каких бы то ни было новых периодических изданий, наблюдение за старыми осуществляется с редкой мелочностью и жестокостью. А вот на сцене парижского театра «Жимназ драматик» в канун революции 1848 года появляется комедия-водевиль в двух действиях «Превращение» Шарля Лафонта и Багарля. Среди действующих лиц императрица Елизавета Петровна, Алексей Романовский (Разумовский), начальник Тайной канцелярии Шувалов, вымышленные персонажи — комендант Петропавловской крепости майор Дракен и его дочь Феодора. |
