Высокие, выходящие на Неву окна делали лестницу светлой и праздничной. У каждого окна можно было остановиться и часами наблюдать, как по набережной гуляет народ и шуршат шинами автомобили.

Ненадолго останавливаясь возле окон, чтобы перевести дыхание, Тимофеев добрался до двери в генеральскую квартиру. Нажал кнопку звонка, и звонок прозвенел солидно и мелодично, словно небольшой церковный колокол. Левая створка высокой двери бесшумно отворилась.

— Проходите, пожалуйста! — улыбнулась Тимофееву круглолицая девушка лет девятнадцати с гладко зачёсанными назад русыми волосами. — Папа в кабинете.

Александр Сергеевич разулся в просторной прихожей и внимательно взглянул на себя в большое старинное зеркало в ореховой раме, висевшее на стене. Пригладил волосы и поправил ворот рубашки. В противовес несолидной округлой фигуре, он любил выглядеть опрятно.

Улыбнувшись своему отражению и проверив заодно состояние зубов, Тимофеев постучал в дверь кабинета.

— Входи ты уже — раздался нетерпеливый голос генерала. — Полчаса в прихожей топчешься!

В кабинете было накурено. На красном сукне придвинутого к окну письменного стола ровными стопками лежали бумаги. Вообще-то, сукну полагалось быть зелёным. Но исходный материал давно вытерся, а когда пришло время замены — зелёного цвета не нашлось. Генерал махнул рукой, и стол обтянули красным, или как его называл Вотинов — «коммунистическим» сукном.

Генерал-лейтенант Вотинов сидел на широком кожаном диване. Возле дивана на журнальном столике стояла едва початая бутылка армянского коньяка. Рядом на блюдечке с непременной золотой каймой лежали тонко порезанный лимон и сыр. Пепельница была полна окурков.

— Проходи, Саша, садись!

Генерал хлопнул ладонью по кожаному сиденью дивана. Сам поднялся, достал из застеклённого книжного шкафа второй бокал и поставил его перед гостем. Не спрашивая, разлил по бокалам коньяк.

— Супруга моя на рынке, а я сегодня отдыхаю. Но боюсь — как бы не дёрнули в управление после обеда. Давай, рассказывай — что там с этим Жмыхиным.

Тимофеев подробно пересказал Георгию Петровичу страшное происшествие на охотничьей базе.

— Значит, Жмыхин утверждает, что стрелял в Синицына, но промахнулся и попал в Самохвалова? — переспросил генерал.

— Я сам протокол не видел, — осторожно ответил Тимофеев. — Но Андрей Иванович рассказал мне, что следователь спрашивал его — что они со Жмыхиным не поделили.

— Не видел протокол — это правильно, — задумчиво сказал генерал. — Кто ж тебе его покажет? Хорошо, я уточню по своим каналам. И дай бог, чтобы Жмыхин не отказался от показаний. Понимаешь?

— Понимаю, Георгий Петрович, — ответил Тимофеев. — Потому и пришёл. Одно дело — схваченный на браконьерстве егерь, который решил отомстить за свою поимку. И совсем другое — преднамеренное убийство партийного работника. И мне показалось, что следователь хотел бы ухватиться за эту версию.

— Конечно, хотел бы, не сомневайся! Из бытового убийства раздуть заговор против партии — это знаешь, какой карьерный рост, Саша? В прошлые годы таких умельцев хватало, да и сейчас ещё не перевелись.

Генерал сделал глоток коньяка. Двумя пальцами взял с блюдца ломтик лимона, тонко посыпанного молотым кофе, и отправил его в рот. Поморщился.

— Эх! Нельзя мне с моим желудком эту кислятину, а удержаться не могу!

Тимофеев тоже пригубил коньяк и взял с тарелки сыр. Сыр был свежий, со слезой и пах молоком.

— Так вот, Саша, — сказал генерал.