– Эти люди тонут в океане жалости к себе, – продолжал Макс, – ищут снаружи то, что можно обрести только внутри себя, и от этого вся их личность состоит из ужасных противоречий. Раз уж у нас с вами пошел откровенный разговор, признаюсь, что я сам был таким.

– Да ну прямо!

– Вот и прямо! Единственное, что я не обивал пороги психотерапевтов, а так жевал жвачку детских обид не хуже какого-нибудь барана. А потом в одну секунду как перемкнуло. Знаете, бывает иногда, провалишься в воспоминание? Так живо все представишь, словно в кино или на фотографии?

– Бывает, да.

– И вот я провалился в одно воспоминание, жемчужину своей коллекции обид, и вдруг понял, что этот мальчик уже не я. Когда-то был мной, а теперь отпочковался и стал так же реален, как герой любимой книги или фильма. Сколько бы я ни думал о нем, я ничего не могу для него сделать, ничего изменить, подсказать или исправить. Я не могу управлять этим мальчиком, но почему-то позволяю ему управлять собой. С какой стати? Детство мое прошло, и если я буду жить в прошлом, то останусь без будущего. И чем страдать по недополученной материнской любви, лучше полюбить мать, пока она еще жива. В общем, такое.

Зиганшин сочувственно кивнул, не зная, что ответить. Он не умел делиться собственными переживаниями и не привык, чтобы люди с ним были откровенны, кроме редких случаев чистосердечного признания. Как реагировать? Скажешь банальность, собеседник решит, что ты глупый человек, и вообще не думал над тем, в чем он исповедовался тебе. А начнешь придумывать свое, так решит, будто ты над ним смеешься. Макс, кажется, понял его замешательство, потому что с улыбкой продолжал:

– Почти никогда не бывает так, чтобы человек понял важную для себя истину и не захотел тут же ею поделиться с миром. Вот и я решил нести свет и радость людям и стал рьяно набирать себе пациентов-пограничников, несмотря на то что все мои коллеги бегут от таких, как от чумы. Я решил, раз я такой умный, да плюс еще личный опыт, то уж так людям помогу, что просто ужас! Стыдно теперь вспомнить, как я осуждал коллег за то, что они не бросаются на помощь несчастным страдальцам, будто Гиппократ не для них клятву написал! Счастье, хоть ума хватило вслух не высказываться на эту тему. Не буду утомлять вас лишними подробностями, скажу только, что потратил кучу нервов и не добился никакого результата, кроме того, что сам чуть не свихнулся. Много пришлось пережить скандалов, слез, истерик и оскорблений, прежде чем я понял, что психотерапия этим людям не нужна.

– Не помогает?

– В том и суть, что не «не помогает», а именно «не нужна»! Они ужасно страдают от багажа своих детских обид, но попробуй отними! Любые попытки как-то смягчить остроту переживаний вызывают настоящую ярость. От психотерапевта они хотят не чтобы он помог им измениться, а чтобы изменил мир вокруг них, чтобы люди наконец признали их исключительно несчастными и особенными и обращались соответственно, как с тяжелобольными. Бытует мнение, что пациенты влюбляются в своего психотерапевта – и действительно, они очень быстро становятся зависимы от него, вымогают дополнительные сеансы, требуют общения помимо терапии и всеми возможными способами пытаются занять центральное место в жизни доктора. Но это не любовь и даже не влюбленность. Просто им надо заручиться поддержкой, убедиться, что психотерапевт на их стороне и исправно выполняет возложенную на него миссию по изменению мира.

– Но это бред какой-то, – фыркнул Зиганшин.

Макс покачал головой:

– Для вас бред, а для людей – стройная и логичная концепция. У пограничников вообще талант увязывать совершенно противоположные понятия. С одной стороны, они всегда во всем правы и непогрешимы и лучше всех все знают, а с другой – категорически не желают брать на себя ответственность, даже самую минимальную.