Сколько же из-за этого было споров! Эта книга — сочетание текста и голографии — посвящалась разным технологическим кошмарам, которые входили в нашу жизнь: усиление полиции роботами, извечные проблемы с Эхо, а также животрепещущий вопрос о правомерности возрождения неандертальцев. Папа задумал эту книгу именно из-за неандертальцев, и из-за них же назвал ее «Дивный новый кошмар: их права, наша несправедливость». Мама считала, что он наживет себе еще больше противников, которых и без того хватало, а когда мама начинала переживать из-за папиной работы, она всегда раздражалась. Когда родителей не стало, я кое-что поняла об их взаимном раздражении: зачастую за ним скрывалась любовь.
— А ты чем занимаешься? — спросила меня мама.
— Сижу на кровати и смотрю на дождь и дома. Интересно, кто там живет? Иногда вон в том доме я вижу пожилую женщину. Она стоит у окна и просто смотрит на улицу. Она кажется такой одинокой. Я за нее переживаю.
— Знаешь, не так много времени прошло с тех пор, как соседи обычно были знакомы друг с другом. Где-то сто лет.
— Хотела бы я жить сто лет назад.
На секунду она вынырнула из своей обычной утренней спешки, чтобы сосредоточиться на проблемах дочери.
— О, милая, не думаю, что тебе и правда хотелось бы этого. Сама подумай. Ты жила бы не очень долго. Большинство людей в 2015 году умирали прежде, чем им исполнялось сто лет! Они все время болели. И все еще думали, что кардиотренировки полезны, и впустую тратили огромную часть своей жизни в тренажерных залах. А знаешь ли ты, сколько времени понадобилось бы, чтобы добраться отсюда, скажем, в Америку?
— Час, — предположила я, думая, что это довольно долго.
— Пять часов. А то и больше. Можешь себе это представить? За пять часов мы можем пролететь половину пути к бабушке на Луну. Впрочем, в молодости я хотела жить на двести лет раньше, во времена великих художников.
Мама обожала искусство. От нее часто можно было слышать имена Пикассо и Матисса. По воскресеньям мы иногда ездили в художественные галереи в Барселону, или Пекин, или в Центр имени Цукерберга в Калифорнии. Она даже иногда пыталась уговорить папу наведаться к дяде Алексу, чтобы посмотреть бесценные картины в его доме в Хэмпстеде.
— Но я все равно считаю, что сейчас самое лучшее время, несмотря на то, что говорит твой отец, — добавила она.
За окном по магнитотреку пронеслась машина. Она летела с такой скоростью, что человек не смог бы ее заметить, но мы уловили слабый свистящий звук, как если бы кто-то дул тебе в ухо.
Мама внезапно вспомнила, что опаздывает. Торопливо поцеловала меня. Ее волосы нежно скользнули по моей щеке. Я почувствовала запах ее кокосового крема. (Она все еще пользовалась увлажняющими кремами, хотя давно уже было доказано: толку от них никакого).
— Хорошо тебе позаниматься.
Я слегка подняла брови и изобразила что-то вроде ироничного кивка. Мама отлично понимала, что я имела в виду.
— Послушай, может, Алисса не самая дорогая Эхо в мире, и я знаю, что вы с папой на нее взъелись…
— Я на нее не взъелась. Как я вообще могу на нее взъесться? Она же робот.
— Она Эхо. Роботом был Тревис.
— Мне не хватает Тревиса. Он был забавным.
— Вот только для твоего обучения он совсем не подходил.
С этим трудно было спорить. К концу своей «жизни» Тревис был почти бесполезен даже после полной зарядки — прибираясь, он не мог разложить вещи по местам или приготовить что-нибудь сложнее сэндвича. А еще он болтал всякую чепуху. Бессвязный набор слов. «Я крашу туалет морковь да», например. Или «Лук лук пятьдесят граммов к вашим услугам спасибо идет дождь не целуйся с мальчиками».
— Что есть, то есть, — согласилась я с мамой. |