|
В начале марта в Стокгольме на маскараде выстрелом из пистолета был смертельно ранен шведский король Густав III. 2 апреля неожиданно скончался австрийский император Леопольд II, поползли слухи о его отравлении. В Петербург приходили известия, большей частью разглашаемые поляками, будто французские якобинцы намерены подослать к русской императрице убийц. Сохранять внутреннее спокойствие среди подобных новостей было трудно. «Я в восторге, что при таких обстоятельствах Вы еще в состоянии шутить, — писала наша героиня Гримму 4 апреля. — Что до меня касается, то я боюсь одуреть от всех потрясающих нервы событий, как например: неожиданная смерть императора [Леопольда], убийство короля шведского, развязка событий, ежедневно ожидаемых во Франции, да еще и бедная королева португальская вздумала сойти с ума»<sup></sup>.
7 апреля статс-секретарь А. В. Храповицкий записал в дневнике, что Густав «точно умер от раны, и по вскрытии тела нашли пулю, гвозди и дробь… День 9 числа секретный указ здешнему губернатору, чтобы искать француза, проехавшего через Кёнигсберг 22-го марта с злым умыслом на здоровье Ее величества. Взяты предосторожности на границе и в городе»<sup></sup>. 14-го Екатерина продолжала рассказывать Гримму: «Послушайте-ка, якобинцы печатают и объявляют на все стороны, что собираются убить меня, и поспешили отправить с этой целью трех или четырех человек, которых приметы мне отовсюду присылают. Я полагаю, что если б они в самом деле замышляли такое дело, то так не распространяли бы слух о нем, чтоб он дошел до меня». В Варшаве польские почитатели революции держали пари, что 3 мая или 1 июня императрицы «уже не будет на этом свете». В обычном для себя тоне приподнятого подтрунивания Екатерина просила корреспондента осведомляться в назначенные дни, жива ли она. «В конце XVIII столетия, кажется, считается заслугой убивать людей из-за угла»<sup></sup>. За день до этого письма, 13 апреля, Прозоровский получил новый указ — узнать, не Новиков ли у себя в тайной типографии в Авдотьине издал раскольническую книгу «История о отцах и страдальцах Соловецких». Этого сочинения князь в Москве не нашел, зато в лавках продавались книги, запрещенные еще в 1786 году. Прозоровский опечатал книжный склад, принадлежавший Новикову, и распорядился доставить издателя в город. 22 апреля в Авдотьине появился советник уголовной палаты А. Д. Олсуфьев и предъявил хозяину ордер на обыск. Того, что было найдено, с лихвой хватило для учреждения суда. Тайной типографии не обнаружили, но сняли с полок 23 запрещенные книги и 48 изданий, напечатанных без разрешения. Во время обыска с сыном издателя Иваном и дочерью Варварой случился припадок эпилепсии. Когда Николаю Ивановичу объявили об аресте, он упал в обморок. А один из его слуг попытался перерезать себе горло<sup></sup>: лучше умереть, чем открыть секреты «братства». На следующий день за Новиковым был отправлен отряд гусар<sup></sup>. В конце месяца императрица перебралась в Царское Село. Караулы резиденции были усилены. В письмах она позволяла себе шутить, но на самом деле ей было не до смеха. 28 апреля Храповицкий записал: «Свернутая бумажка, чернилами закапанная, лежала на малом столике в опочивальне; тут собственноручно написано: „Буде умру в Царском Селе, то похоронить в погребальной церкви; в городе — то в новой церкви св. Алек. Невского; в Петергофе — то в Серг. пустыне; в Москве — то в Донском монастыре“»<sup></sup>. И это писала женщина, намеревавшаяся, по предсказанию ораниенбаумского садовника, дожить до 80 лет. Стало быть, мысли о смерти — от руки ли французского якобинца, доморощенного ли революционера — посещали ее. Весной 1792 года, рассказывая Гримму о слухах, будто ее вот-вот убьют, императрица грозилась: «Как только будет можно, я постараюсь проучить негодяев за такие речи». |
