«Склонность к тиранству поощряется здесь как ни в одной другой обитаемой части мира, — писала Екатерина. — Она закладывается в душу, начиная с самого юного возраста, когда дети наблюдают отношение своих родителей к слугам». В каждом доме своя пыточная с цепями, батогами и прочими орудиями истязания — их держали под рукой на тот случай, если потребуется наказать кого-то из слуг. Наказания же — даже за малейшую провинность — отличались особой жестокостью. Открыто заявить, как то сделала Екатерина, что слуги такие же люди, как и их хозяева, — значило навлечь на себя гневные упреки со стороны «неотесанного дворянства», чья жестокость уступала разве что их глупости.

К несчастью, порочные черты московской жизни усугублялись царившей здесь набожностью — нет, не той искренней, непосредственной верой, которую Екатерина всегда приветствовала, а иной, невежественной, остервенелой религиозностью, что вела к нетерпимости, изуверству и душевным расстройствам. «В городе повсюду видишь признаки фанатизма, здесь на каждом шагу церкви, чудотворные иконы, священники и монастыри», — писала Екатерина.

Бесконечная череда крестных ходов, многочасовые богослужения, оглушающий трезвон бесчисленных колоколов — все это вместе взятое создавало атмосферу не столько светлую и благолепную, сколько невыносимо гнетущую, в которой не было места земным заботам и просто здравому смыслу. В Москве разум зачах, не выдержав леденящего дыхания этой исступленной набожности.

Москва в сравнении со стройным, распланированным Петербургом выглядела запутанным, не поддающимся разгадке лабиринтом. Она вызывала у Екатерины с ее пристрастием к гармонии и порядку непреодолимое раздражение. Само величие Москвы оскорбляло ее любовь к простоте, а показная роскошь противоречила чувству меры. Инертность горожан воспринималась императрицей как некий вызов ее видению обновленной России, которая должна, наконец, стряхнуть с себя оцепенение. Надо ли удивляться, что Екатерина всей душой ненавидела этот неповоротливый, опутанный суеверием город. Стиснув зубы, она приготовилась войти в него и получить венец на царство.

Несмотря на все свое ослепительное великолепие — если, конечно, глядеть с достаточного расстояния — Москва при ближайшем рассмотрении оказалась скопищем грязных, кривых, немощеных улочек. Из-за того что город то и дело опустошали пожары, в считанные часы пожиравшие сотни, а то и тысячи жилых домов и хозяйственных построек, в Москве шло беспрерывное строительство. Груды обугленных бревен чернели на каждом шагу. Свежие бревна и доски, сгруженные безо всякого порядка вдоль кривых улочек, а тут же рядом можно было увидеть груды кирпича и обломки рухнувших строений. С тех пор как столицей стал Петербург, Москва на протяжении уже двух поколений была добычей невиданного доселе запустения. Многие дома, брошенные, постепенно ветшали и старели. Но даже те дома, куда хозяева все-таки наведывались, также несли на себе удручающую печать вымирания. И повсюду царила непролазная грязь. Горы мусора, порой громоздясь выше крыши, распространяли вокруг ужасающее зловоние. По каждой улице текла жижа из переполненных отхожих мест.

Даже особняки благородных семейств не отличались особой чистотой — грязь скапливалась в прихожей, в коридорах, на лестницах. Иностранцы приходили в ужас от русской привычки бесцеремонно плевать на пол, «где и когда попало». Они, переходя улицы, брезгливо зажимали носы — ведь под ногами у них была не мощеная мостовая, а зловонное, хлюпающее месиво.

На просторных дворах, посреди которых возвышались богатые особняки, хватало места и коровам, и свиньям, и уткам, и курам, а также конюшням и собачьим будкам.