Тут случилось неожиданное: Горбачев не выдержал, прервал заседание и выскочил из зала. Весь состав Политбюро и секретари молча сидели, не зная, что делать, как реагировать. Это продолжалось минут тридцать. Когда он появился, то начал высказываться не по существу моих замечаний по докладу, а лично в мой адрес. Здесь было все, что, видимо, у него накопилось в последнее время. Причем форма была крайне критическая, почти истеричная. Мне все время хотелось выйти из зала, чтобы не выслушивать близкие к оскорблению замечания.

Он говорил и то, что в Москве все плохо, и что все носятся вокруг меня, и что черты моего характера такие-сякие, и что я все время критикую и на Политбюро выступаю с такими замечаниями, и что он трудился над этим проектом, а я, зная об этом, тем не менее позволил себе высказать такие оценки докладу. Говорил он довольно долго, время я, конечно, не замечал, но, думаю, что минут сорок.

Безусловно, в этот момент Горбачев просто ненавидел меня. Честно скажу, я не ожидал этого. Знал, что он как-то отреагирует на мои слова, но чтобы в такой форме, почти как на базаре, не признав практически ничего, что было сказано!.. Кстати, многое потом в докладе было изменено, были учтены и некоторые мои замечания, но, конечно, не все.

Остальные тихо сидели, помалкивали и мечтали, чтобы их просто не замечали. Никто не защитил меня, но никто и не выступил с осуждением. Тяжелое было состояние. Когда он закончил, я все-таки встал и сказал, что, конечно, некоторые замечания продумаю, соответствуют ли они действительности, то, что справедливо, – учту в своей работе, но большинство упреков не принимаю. Не принимаю! Поскольку они тенденциозны, да еще и высказаны в недопустимой форме».

Надо полагать, никто еще так не разговаривал с генсеком. Аксиомой для партийной иерархии было: если Горбачев высказывает какие-то замечания, – встать по стойке «смирно» и заверить, что все будет выполнено. «Бу-сделано!»

«Собственно, на этом и закончилось обсуждение, – пишет далее Ельцин, – все разошлись довольно понуро. Ну, а я тем более. И это было началом. Началом финала. После этого заседания Политбюро Горбачев как бы не замечал меня, хотя мы встречались минимум два раза в неделю: в четверг – на Политбюро и еще на каком-нибудь мероприятии или совещании. Он старался даже руки мне не подавать, молча здоровался, разговоров тоже не было.

Я чувствовал, что он уже в это время решил, что надо со мной всю эту канитель заканчивать. Я оказался явным чужаком в его послушной команде».

Как видим, описание одного и того же события у Медведева и у Ельцина совершенно различные. Странно, как это Медведев мог не заметить столь драматичные события. Впрочем, память человеческая избирательна. Если человеку не хочется что-то помнить, он и не помнит. Или – «не помнит» в кавычках: не зря же мемуарист оговаривается, что он не располагает стенограммой и ему нелегко «текстуально» воспроизвести выступление Ельцина.

Медведев – человек близкий к Горбачеву. А близкие соратники бывшего генсека и президента, как и сам он, в своих воспоминаниях представляют Ельцина в довольно специфическом свете.

Впрочем, тенденциозность – в разной степени – присуща любым воспоминаниям.

Как уже говорилось, упомянутое драматичное заседание Политбюро состоялось 15 октября 1987 года, за несколько дней до того самого знаменитого пленума ЦК КПСС, на котором Ельцин пошел ва-банк.

Ельцин идет ва-банк

Собственно политическая карьера Ельцина, как он сам это признает, и началась в том самом 1987 году, с того самого пленума ЦК, состоявшегося 21 октября. Тогда на этом пленуме он совершил шаг, который мог быть для него либо самоубийством, либо выдвинуть его в ряды ведущих политиков страны…

Дочь Ельцина Татьяна вспоминает, как Ельцин собирался на этот пленум:

«Конечно, он не думал, что его за это выступление посадят или подвергнут еще каким-либо серьезным репрессиям, время все-таки было другое, но что он лишится всего – он считал это вполне реальным».