Он посмотрел на окно, но сейчас за ним виднелась лишь безлюдная улица, чью неприглядность скрывали синеватые сумерки. Светильники в заведении горели вовсю, а из глубины зала доносились разрозненные звуки, издаваемые различными инструментами. Оркестр готовился к вечернему выступлению.

— Вы, должно быть, пописываете, — заметил я. Мишель выдавил из себя скупую ироничную улыбку. — Да. По большей части составляю юридические документы.

— Тогда, вероятно, много читаете.

— И на этот раз вы не угадали. В сущности, я читаю одного-единственного автора — Оскара Уайльда. Вообще, у меня двое учителей — Оскар Уайльд и Бобби Савов. Оба, увы, покойники.

Я только собирался спросить, что за светило этот Бобби Савов, но Мишель упредил меня.

— Почему вы решили, что я много читаю?

— Потому что в ваших рассуждениях есть что-то книжное, — без обиняков выпалил я.

— А как насчет чувства красоты?

— Скверно. Под красотой вы разумеете известную долю фальши: косметику, грим, мнимость… И при этом боитесь копнуть глубже, потому как там, в глубине, кончается фальшь и начинается истинное.

Он поглядел на меня с легким удивлением, как будто только сейчас обнаружил мое присутствие, и губы его снова вытянулись в нить иронической улыбки.

— Это грех?

— Грех? Я бы не стал употреблять такое сильное слово. Скорее, здесь речь идет об аномалии. Близорукость — это аномалия, которую люди компенсируют с помощью очков. Но, пожалуй, в вашем случае аномалия более явная. Вы пытаетесь компенсировать свое здоровое зрение искусственной близорукостью…

— Однако я принимаю красивое и отвергаю уродливое, не так ли?.. Отказываюсь от всего пакета…

— Пожалуй… Можно сказать и так.

— А когда вы покупаете цветы, вы берете их с корнями?

— Сравнение достаточно тенденциозное, — позволил себе заметить я. — Но пусть мы перейдем с людей на цветы, суть не изменится. Вы никогда не сможете понять цветок, если не доберетесь до его корней.

— Но я и не желаю его понимать. Мне достаточно им любоваться. Разбирайтесь в нем сами, копайтесь в уродливых корнях и грязи, а мне оставьте поверхностное и мнимое — очарование распустившихся бутонов…

Он умолк, так как в этот миг загремел оркестр. Обычный вступительный номер — фокстрот. И точно так же, как несколько вечеров назад, к нашему столику направился молодой повеса, только что переступивший порог заведения. С той лишь разницей, что сейчас он был трезв и за столом не было женщины, поэтому вместо приглашения на танец он адресовал нам лишь унылое „здрасьте". Я предполагал, что Мишель вообще не одарит его вниманием, но тот воспитанно ответил на приветствие, после чего промямлил, что пора ему идти, заплатил по счету и был таков.

Постепенно я привык подсаживаться к нему поболтать, сталкиваясь с ним в казино, куда захаживал сыграть партию на бильярде, или в других местах, куда гнало безделье. Между нами даже возникло нечто вроде приятельства, правда, довольно прохладного. Во всяком случае моя неприязнь вполне рассеялась, потому как я установил, что Мишель отнюдь не мерзавец с тугой мошной, а просто напросто — „облако", как мы тогда прозвали фантазеров.