— Нет, конечно, кое-что я читал, но это кое-что — всего лишь статистические справочники, старые энциклопедии, руководства по свиноводству, телефонные указатели, за десять лет все же мог бы чему-то научиться, что сейчас помогло бы мне в работе… — рассуждал Мишель вслух. — А я изучал движение бильярдных шаров… проверял жизненные принципы Бобби Савова…

— Это его открытие — насчет того, что каждый божий день нужно превращать в драгоценную безделушку?

— А ты как думаешь?

Он вынул из угла рта догорающий окурок, чтобы освободить место для новой сигареты. Затем снова оперся о стол и засунул руки в карманы жилетки.

— Драгоценности… Тлен… Знаешь, о чем мне напомнила эта коллекция драгоценностей?

— О сокровище инков?

— Напомнила об одном приятеле детских лет. Он любил лениво пройтись со своим ружьишком по леску на холме, лениво растянуться под деревом и лениво выжидать, пока где-нибудь поблизости не усядется какая птичка. И когда птичка появлялась, он поднимал ружьишко и стрелял, не задумываясь, в кого палит — в воробья, трясогузку или соловья. Проку от этих птичек не было никакого, даже поживиться было нечем. Какое тут мясо — крошечные скелетики, завернутые в перышки. Но он нанизывал их на веревку, подвешивал на пояс и с таким украшением гордо шагал по улице, чтобы весь квартал видел, какой великий охотник возвращается с добычей. Живые, милые и симпатичные птички, такие же милые и симпатичные, как сама жизнь, превращались в съежившиеся окровавленные тушки, болтающиеся на веревке…

Мишель наклонился вперед, почти лег на стол и сложил руки, как будто прицеливаясь.

— Вот и я так: бах! Прикончил и этот день. Бах! Прикончил и следующий. Бах, бах, бах! А вот и неделя готова… Драгоценности? Где они? Куда исчезли? Что с ними сталось?

— „Увы, где прошлогодний снег?.." — решил я ему подсобить цитатой.

— Да, прошлогодний снег… Сокровище инков… А на старости лет приходится бегать на всякие курсы.

Я слушал его и сочувствовал. Тогда я был еще достаточно самонадеян, чтобы сообразить, что следовало бы посочувствовать себе самому. Даже себе в большей степени, чем ему. В сущности, он решил свою задачу, и сейчас его ничто не могло испугать, разве что эти курсы. И в редакционном шуме и заботах, и в захламленной комнате, где на голову ему капало столько что выстиранных пеленок, среди суетливого мельтешенья хозяйки-гимназистки и кучи книг, и связок лука, и стука пишущей машинки он был по-своему счастлив. Раз он не рвался к другому счастью, значит, по-своему был счастлив. И даже по-своему достиг красоты. Не той, стерильно чистой и аристократически благоуханной, а иной, живой и человеческой, в которую порой может проникнуть запах супа и в которой может прозвучать детский плач.

— На сколько получился доклад? — проревел в трубке голос ректора.

— На тридцать страниц.

— Ну ты даешь — накатал целую монографию! — еще более приятно прогудело в трубке.

— Так уж и монографию…

— Добро, ждем тебя в два часа.

Я положил трубку и направился в ванную бриться, так как до двух часов оставалось не так уж много времени. В зеркале обнаружил отражение еще молодого, но уже утомленного лица, чьи особые приметы, помимо крупного носа и взлохмаченных волос, исчерпывались трехдневной щетиной и покрасневшими от бессонницы глазами.

Писать пришлось по ночам, так как дни были заняты работой — беготней по редакциям, лекциями, совещаниями и встречами с друзьями.