|
Пусть каждый день он стирает руки до крови, ворочая валуны и дыша пылью щебенки, пусть его враги издеваются над ним, бросая в карцер, где нельзя курить любимую трубку, но здесь он понимает, что он есть – он мыслит, существует, чувствует голод и холод, боль и страх… Что будет ТАМ – неизвестно никому.
Он давно наметил место, где можно перекантоваться с недельку, пока псы из Управления наказаниями не выйдут на его след – а к этому времени, глядишь, уже все и кончится. Все обстоит намного хуже, чем он думает. Брат Ираклий умер на полуслове, не окончив свою исповедь… Так не успев сказать, что может быть ПОСЛЕ. Жаль, что он не знает, кто стал исполнителем : сдал бы без рассуждений, даже не колеблясь – хотя за сотрудничество с ментами братва в каменоломне явно обозвала бы его «ссученным». Что ж, лучше стать «ссученным», чем раздавленным пеплом на полу. Ему противна эта наглая белогвардейская сволочь из Управления наказаниями, но придется подсказать псу , как выйти на след исполнителя, – возможно, это поможет остановить его. Выкладывать на стол все карты, рассказать Учреждению про предсмертную исповедь Ираклия он не собирается – будет только хуже. Информация пусть и не сразу, но в итоге неминуемо попадет к телерепортерам, и исполнитель, которому его имя поднесут, как на блюдечке , будет знать, кого ему нужно отправить в НЕБЫТИЕ, дабы не мешал закончить дело. В том, что при желании киллер доберется до него сразу, Сталин ничуть не сомневался – кем бы этот парень ни был, он в своем деле профессионал. Диву даешься, как виртуозно ликвидировал Гитлера. Вах, развели в городе демократию: бульварная пресса, двести каналов телевидения, на каждом шагу ФМ-радиостанции. При нем бы ни одна паршивая газета не осмелилась бы и слова вякнуть о ТАКОМ деле… Хотя он контролировал всего лишь двести миллионов населения – осуществлять контроль за шестьюдесятью миллиардами человек разных рас и временных эпох, от легионеров Цезаря до космонавтов, вероятно, сложнее. …Поднявшись, он нащупал в кармане арестантской робы заначенный коробок спичек. Закопченная керосиновая лампа (свечи в городе запрещены по понятным причинам) стояла на плохо покрашенном деревянном столике возле окна, на нее падал бледный свет одного из редких ночных фонарей. Облокотившись на столик, он со второй попытки зажег старый фитиль. Щурясь при свете мерцающего огонька, взял лежащий с краю обгрызенный карандаш, подвинул к себе кусок плотной оберточной бумаги. Администрация города поощряла писание узниками мемуаров. Склонившись над шершавым листом, он начал торопливо покрывать его убористым почерком… Через пять минут, встав из-за столика, он поднял стоявший у постели сапог и повертел его в руках. Чуть напряг пальцы, вцепившись крепкими ногтями с траурной окаемкой в один из гвоздей на подошве, и тот подался, вытягиваясь наружу. Этот гвоздь он подготовил на всякий случай давно, еще сорок лет назад. На какой такой случай – он и сам не знал, потому что был уверен – бежать отсюда ему некуда. Гвоздь напоминал узкую лопаточку: был сначала заточен, а потом сплюснут с двух сторон. Как пользоваться этим приспособлением, его еще в 1962-м году со скуки научил умелый домушник Валера, вскрывший не одну сотню квартир во Владивостоке. На цыпочках, не надевая обуви, Иосиф проскользнул к обитой железом двери и, затаив дыхание, прислушался. В коридоре шумел ветер – было пусто, охрана наверняка ушла спать. Побеги очень редки и бессмысленны, потому что всех сбежавших находят со стопроцентной вероятностью. Вложив гвоздь в замочную скважину, Сталин, как учил Валера, аккуратно развернул острие, нажав на невидимую пружину внутри щели. Дверь лязгнула и начала постепенно отворяться, заполнив его обострившийся слух царапающим скрипом… Глава двадцатая Сон киллера (00 часов 38 минут) На другой стороне города, находясь в состоянии тягучей, как свежий мед, полудремы, лежал в своей комнате убийца. |
