|
Не самую малую его часть составляло честное описание любви между полами и очень женское понимание того, как на самом деле ведут себя нормальные люди - плюс способы представления этого поведения и проблем морали посредством таких приемов, как передача диалогов и описание поступков, совершаемых персонажами. Для своих последователей Мария сделала примерно то же, что Джейн Остин для своих: установила новый стандарт точности в изображении чувств, питаемых человеком, и глупостей, им совершаемых. Можно сказать, что сходство между этими двумя является еще более тесным, поскольку общая основа всех повестей Марии (то, что сама она назвала бы "desmesure", крайностью страстей) удивительным образом роднится с тем, какими видятся разум и чувство позднейшей из двух романисток. Еще одну общую их черту нам теперь уловить довольно сложно - я говорю об их юморе. Из-за того, что события, о которых повествует Мария, столь далеки от нас, мы склонны забывать, что и от ее двенадцатого столетия они далеки не менее, и потому мы сильно недооцениваем умудренность самой Марии и ее слушателей, воображая, будто они внимали ее повестям с серьезными лицами, истово веруя каждому слову. С таким же успехом можно ожидать, что и мы станем принимать на веру наши триллеры, вестерны и фантастические саги.
Иронию Марии трудно теперь уловить и еще по одной, сугубо исторической причине. Ее "Lais" не предназначались для уединенного чтения, к тому же то была не проза. В оригинале они представляли собой рифмованные восьмистопные двустишия, которые полагалось петь, скорее всего на одну или несколько избираемых самим исполнителем мелодий, сопровождая пение мимической игрой, - а то и просто проговаривать под аккорды и арпеджио. Инструментом, по-видимому, служила арфа, и несомненно бретонская ее разновидность - "rote". Романтики необратимо оглупили слово "менестрель", однако те немногие свидетельства, которыми мы располагаем, позволяют думать, что артисты эти практиковали великое, безвозвратно утраченное нами искусство. Для писателей, подобных Марии Французской, видеть один только напечатанный текст было все равно, что судить о фильме лишь по сценарию. Долгая эволюция литературы как раз и связана с поисками средств для передачи "голоса автора" - его юмора, его частных мнений, его внутреннего мира - посредством одних лишь манипуляций со словом и печатным текстом, но все, происходившее прежде Гутенберга, погрузилось для нас во тьму. Приведу лишь один маленький пример из повести, которую вам предстоит прочесть. Мария дважды самым формальным образом описывает, как ее герой навещает своенравную принцессу, в которую он влюблен - он не ломится в ее покои, но велит доложить о себе, как того требуют приличия. Кто-то может сказать, что Мария просто "доливает воды" в свой рассказ, прибегая к традиционному описанию куртуазного этикета. Я же считаю, что перед нами - сжатая ремарка "в сторону" первых ее слушателей, - если то, что нам известно о Генрихе II, правда, а в жилах Марии действительно текла та же кровь, что и в его, я, пожалуй, рискнул бы высказать предположение насчет того, кому предназначалась эта маленькая колкость. Я попытался передать в моем переводе, основанном на хранящемся в Британском музее тексте H (Harley 978) в редакции Альфреда Юэртаi, хотя бы следы этой живой устной ноты. И теперь мне остается только напомнить читателям о трех существовавших в реальности системах, на фоне которых разворачивается эта повесть со всеми ее анахронизмами. Это прежде всего система феодальная, в которой жизненно важную роль играли клятвенные обещания, коими обменивались вассал и его господин. От представления о том, что человеку должно быть таким же верным, каково его слово, зависела не только структура власти, от него зависела вся тогдашняя цивилизованная жизнь. Это сегодня мы, в случае нарушения договора, можем обратиться в суд, тогда оставалось только хвататься за оружие. Второй контекст - христианство, столь сильно сказывающееся в окончании "Элидюка", но и только в нем. |
