|
Она преподносила ему всё новые загадки, и ему это не нравилось, ибо Сесил предпочитал классифицировать своих ближних; однако для Елизаветы он никак не мог подыскать подходящего ярлыка. Она целыми вечерами играла в карты и танцевала, нацепив на себя драгоценности Марии, но при этом многие часы просиживала на заседаниях совета, ни разу не пожаловавшись на усталость и не попытавшись отложить то, что поскучнее, на следующий день. Внешне казалось, что она действует по наитию, но, поработав с ней рядом, Сесил понял, что она взвешивает каждое слово, прежде чем его произнести. Она могла выражаться на редкость просто и ясно, как перед въездом в Тауэр, но если нужно, была способна говорить и писать загадками. Сесил знал, что она умна, умнее, чем он предполагал, считал, что она падка на лесть — и всё же сомневался, обманывается ли она на этот счёт. Он строил множество догадок относительно Елизаветы, которой решил служить до конца своих дней, но ему было трудно сказать о ней что-либо с уверенностью.
На следующее утро после въезда королевы в Лондон один из её пажей вошёл в покои, отведённые Сесилу в главном здании Тауэра, с вестью о том, что королева желает видеть своего секретаря. Его впустили в её кабинет — крохотную, скудно обставленную комнату с узким окошком, которое давало очень тусклый свет. Елизавета сидела за столом, на котором горели две свечи, и писала. На ней был свободный пеньюар из синего бархата, волосы схвачены сеткой из золотых нитей, унизанных жемчужинами. Принимать его и других членов совета в пеньюаре уже вошло у неё в привычку. Сесил про себя думал, что незамужней женщине не подобает такая небрежность, но не решался ей это сказать. С каждым днём он обнаруживал, что не решается сказать Елизавете всё больше. — Доброе утро, господин Сесил, — если только вы в силах различить в этой крысиной норе, утро сейчас или полночь! Иногда мне кажется, мои предки были кошками, если они могли читать и писать в таком сумраке. — У вашего величества устают глаза? — Сесил знал, что Елизавета близорука и страдает головными болями. Впрочем, нельзя было отрицать, что комната освещена недостаточно. — Я устала от этого места. Здесь чертовски холодно и сыро. Не могу дождаться, когда мне будет можно переехать на Уайтхолл; в Тауэре можно держать лишь преступников. Присядьте на эту табуретку, Сесил. Я просматривала государственные расходы, и мне требуется ваше мнение на сей счёт. Если Тауэр мрачен, то моя казна являет собой ещё более мрачное зрелище. Оказывается, я унаследовала обанкротившийся престол — взгляните-ка на эти цифры. — Он углубился в чтение, а она продолжила: — Торговля совсем захирела; война, которую моя сестра вела с Францией, поглотила все свободные средства до последнего пенни и к тому же оторвала людей от их занятий. Наша монета настолько обесценилась, что за границей над ней смеются. Таково мнение сэра Томаса Грешема, и я его разделяю целиком и полностью. — И как же он предлагает поступить, госпожа? — Грешем был гениальным финансистом; Елизавета выбрала себе министра финансов не менее удачно, чем конюшего. Странно, что у неё было столько общего с обоими этими людьми, которые не имели ничего общего между собой. — Изъять из обращения обесцененную монету и восстановить прежний курс. Сократить расходы и расширить торговлю. До тех пор, пока это возымеет действие, он берётся съездить во Фландрию и взять для нас деньги в долг. Чтобы получить кредит, он расскажет там какую-то историю, которую сочинил, и не сомневается, что она поможет ему добиться своего. — Я составлю об этом билль и представлю его парламенту. Вы знаете, госпожа, я мало что смыслю в финансах и готов во всём согласиться с Грешемом. — Если вы несведущи в финансах, Сесил, — сказала Елизавета, переворачивая страницу, — значит, учитесь. |
