|
Он торопливо достал крахмальную рубашку и, ломая ногти, всовывал запонки. Желание раздавливало его, как лягушку в колесной колее, и он, сердясь на запонки, бешено оскалился. Но остроумие все же никогда его не покидало: покосился в зеркало, пробормотал:
– Завоеватель Европы…
51
– Едет, – сказал Хаджет Лаше. Он вышел на крыльцо. В сумерках, быстро приближаясь, шумела машина. Лаше схватился за перила, слушал, всматриваясь. Вдали выступали из темноты березовые стволы, свет фар побежал по стволам. Лаше снял руки с перил, провел по волосам. Сошел с крыльца. Со всего хода автомобиль затормозил. Лаше подошел, дернул дверцу. Из автомобиля неуклюже – боком вылез Леви Левицкий. Поправил шляпу, глядя на темный дом, где – ни одного освещенного окна. – Приехали все-таки… – обеими руками Лаше потер щеки. – А что? – почти с испугом спросил Леви Левицкий. – Да ничего, все в порядке… Ждем… Кто-нибудь знает, что вы поехали сюда? – Нет… Вы же просили… – Кому-нибудь да сказали все-таки? – Слушайте… Это странно даже… – Завтракали у Ардашева? – Ну, завтракал… – Он знает? – Что? Что он знает? Оба говорили отрывисто, торопливо, сдерживая нарастающее волнение. – Да никто ничего не знает, – сердито сказал Леви Левицкий. – В чем дело? Хаджет Лаше придвинулся. – Ах, в чем дело, хотите знать? Это уже походило на угрозу. Леви Левицкий оглянулся, сейчас же Жорж погасил фары. В руке Леви Левицкого задрожала тросточка. Но он был больше растерян, чем испуган. Что все это могло значить? Лаше или сумасшедший, или бешеный ревнивец… – Я не навязывался ни к вам, ни к вашим дамам… И даже ехать-то не имел особенного желания… (Леви Левицкий осмелел и петушился.) Княгиня хотела о чем-то со мной говорить… Пожалуйста… Не нравится мое присутствие? Пожалуйста… Он повернулся к автомобилю. Жорж торопливо отъехал. Леви Левицкий остался с поднятой тростью. Лаше – мягко, с завыванием: – Милости просим в дом, дорогой товарищ, поговорим по душам. Больно схватил за руку выше локтя. Леви Левицкий с силой рванулся. Из темного дома на крыльцо вышли трое. У него стало тошно в ногах. Три человека сбежали с крыльца, вырвали у него трость, сбили шляпу. Двое – под руки, третий, схватив сзади за штаны, втащили в дом, в темноту. Все это – мгновенно и молча, только шумно сопел Хаджет Лаше. – Наверх его, наверх… Леви Левицкий в изорванном смокинге, с выскочившими запонками полулежал на угловом диване наверху, в комнате с камином. Еще в темноте его обыскали, взяли бумажник, документы, золотой портсигар, часы с бриллиантиками, сорвали перстень с пальца. Кто-то, наконец, зажег свет. Четыре запыхавшихся человека стояли перед ним… У Хаджет Лаше, как резиновое, ходило ходуном изрытое лицо. Рыжеволосый Эттингер, от сердцебиения побледневший до веснушек, вытирался платком. Биттенбиндер свирепо выпячивал губы. Извольский свинцово глядел в лицо Леви Левицкому. Затем кто-то достал папиросы, и все четверо жадно закурили. Извольский, не спуская темных от ненависти глаз с Леви Левицкого, сказал тихо: – Мерзавец! Товарищ большевик! Ты приговорен Лигой спасения Российской империи… Сволочь, жид! Повесить… твою мать! Он качнулся, точно падая, ударил его в лицо, но Леви Левицкий втянул голову, и кулак стукнул ему о череп. Биттенбиндер, отстраняя Извольского: – Это ему что! Пытать его… Извольский – тяжелым дыханием поднимая и опуская плечи: – Излишне… Повесить и – в озеро. |
