|
Полотно Мане, ваше столовое серебро, прочие разнообразные предметы, которые вы оставили разложенными на столах, были моими заботами перенесены на второй этаж. Я несколько раз, проходя мимо, заглядывал в дом и могу надеяться на то, что, вернувшись, вы обнаружите здесь не слишком большой ущерб. Скорее всего, отделаетесь тем, что придется заново перетянуть матрац». Золя был удручен полученным из Батиньоля известием, однако сознавал, что ему еще повезло по сравнению с соотечественниками: у многих из них дома были вообще разрушены или еще хуже – кто-то из близких пал в бою. Работая секретарем у Глэ-Бизуэна, Эмиль горел желанием вернуться в журналистику и, охваченный нетерпением, письмом предложил свои услуги Луи Ульбаху, главному редактору «Колокола». Предложение было принято.
Тем временем события в стране развивались стремительно. Истерзанный Париж предпринимал тщетные попытки разжать тиски пруссаков. После тяжелых и кровопролитных боев Жюль Фавр и Бисмарк подписали перемирие. В Туре Гамбетта последний раз объявил мобилизацию, призывая к оружию население оглушенной своим поражением страны, которая сейчас единственно, чего хотела, это зализать свои раны. После проведенных в атмосфере паники выборов в законодательные органы в Бордо начались заседания Национального собрания. Тьер был избран главой правительства, прусские войска, празднуя свою победу, прошли парадом по Елисейским Полям, а новые депутаты подписались под условиями перемирия, по которым Франция лишалась Эльзаса и значительной части Лотарингии и обязывалась уплатить Германии военную контрибуцию в размере пяти миллиардов франков. Золя был глубоко удручен итогами этой жестокой войны, которой вполне можно было избежать, и в то же время возмущался самоуверенной наглостью победителей. Теперь, когда Францию оскорбили и унизили, он, сын итальянца, чувствовал себя французом в большей степени, чем когда-либо. После того как правительство национальной обороны сложило с себя полномочия и Глэ-Бизуэн покинул Бордо, у Золя единственным источником дохода остались его журналистские гонорары, больше ему рассчитывать было не на что. Однако он не дрогнул, и даже больше того, ему, как это ни странно, стало казаться, будто только что пережитое страной чудовищное кровопролитие открывает людям его поколения дорогу к светлому будущему. «Я чувствую обновление, – еще раньше писал он Полю Алексису. – Мы – люди завтрашнего дня, и день наш настает». Золя поручил своему младшему другу привести в порядок батиньольский дом, только что освобожденный от постояльцев. Он рассчитывал вернуться туда, как только ход событий даст ему такую возможность. «Посылаю вам чек на пять франков, – пишет он, – велите садовнику подрезать мои розовые кусты, деревья и виноградник. Прошу вас особенно позаботиться о моих розовых кустах – тех, что высажены на первой клумбе. Землю пусть никто не трогает, в нее зарыты луковицы тюльпанов и лилий, их могут повредить». И заканчивает письмо ставшей уже традиционной формулировкой: «Скажите себе, что пришло наше время. Мир установлен. Мы – писатели завтрашнего дня». Завтра наступит завтра, а пока писатель посылает в «Колокол» исполненные ярости и вдохновения статьи на тему о политической жизни Бордо. Национальное собрание при ближайшем рассмотрении оказалось отчаянно реакционным, поскольку состояло по большей части из невежественных и самодовольных именитых граждан, избранных в сельской местности. Заседания проходили в городском театре. Золя, ежедневно на них присутствовавший, подробно описывает обстановку: сумрачный зал, три люстры, освещающие красные скамьи, сцена с поднятым занавесом и салонным убранством, задрапированное пурпурным бархатом возвышение, – и заключает свое описание словами: «Здесь будет казнена Франция». Он обличает неблагодарных провинциальных депутатов, посмевших оскорбить Гарибальди – этого героя, который с оружием в руках служил Франции и провинился лишь тем, что пожелал остаться итальянцем. |
