Начиная с этого времени он заметил, что друзья по Меданской группе понемногу исчезают, один за другим отдаляются от него, расходятся в разные стороны, стараются обрести самостоятельность. Раньше он мечтал о том, чтобы вместе с ними сражаться, стремясь к победе натурализма, теперь оказался единственным борцом за дело, которое более чем когда-либо представлялось ему святым делом справедливости, науки и прогресса. Но теперь подобное одиночество не только не пугало его, а, напротив, успокаивало. Он осознал, что был рожден для того, чтобы писать, работать над своими сочинениями вдали от всех, равнодушно воспринимая злословие и похвалы, подобно тому как его отец, упрямый итальянец, одержимый своей мечтой, был рожден для того, чтобы проложить канал Золя.

XVI. Исследование на местности

И свежий воздух, и комфорт, и мирное супружеское существование, и упорный труд – все одновременно. Медан. Сельский дом, убежище, где можно скрыться от навязчивых посетителей, и настоящий завод по производству книг, представлялся Золя оправданием всей его писательской жизни и наградой за нее. Эмиль проводил здесь три четверти года, напоминая медведя, ворочающегося в берлоге. А по приезде в Париж возобновлял прежние привычки и собирал у себя вечером по четвергам группу молодых натуралистов.

Впрочем, не таких уж нынче молодых. На самом деле все эти прежние «дебютанты» успели повзрослеть и набраться опыта. Эннику, Мопассану и Сеару исполнилось по тридцать четыре года, Гюисмансу было тридцать шесть, Алексису – тридцать семь. Каждый из них шел своим путем, стараясь заявить о себе за пределами кружка. Теперь у них мало осталось общего с автором «Западни», но они продолжали собираться вокруг него в память о первых своих шагах. Правда, во время этих еженедельных встреч характерные для прошлого проявления восторга по отношению к наставнику сменились почтительной нежностью. Да и случалось, что, осознав иногда, как далеко отошел от него тот или иной ученик, Золя призывал его к порядку. Так, прочитав «Наоборот» («А rebours») Гюисманса, он увидел в истории утонченного и эксцентричного невропата разрыв с натурализмом и – глядя мрачнее тучи, отрывисто бросая слова – принялся осыпать автора упреками в том, что тот отошел от священных заповедей научной истины, увлекшись безумной выдумкой. А когда Гюисманс стал возражать, уверяя, что ему необходимо было «открыть окно», «бежать из этой среды [где он задыхается]», Золя, исчерпав все аргументы, воскликнул: «Я не позволю менять стиль и мнение; я не позволю сжигать то, чему поклонялись!» Потом глава направления немного смягчился, и оба спорщика признали: в литературе законы, конечно, необходимы, но главное – это талант!

Дружеские отношения между Золя и Гонкуром после обвинения в плагиате постепенно превратились всего лишь в сдержанную симпатию. Доде, в свою очередь, пожаловался на некоторое сходство между его собственными произведениями и сочинениями Золя, но и с этой стороны полемика также утихла. Золя пылко восторгался вышедшими в 1884 году романом Доде «Сафо» и «Милочкой» Гонкура. Когда Доде объявил в «Фигаро», что ходившие в то время слухи неверны и он больше никогда не будет претендовать на то, чтобы войти в Французскую академию, Золя похвалил его такими словами: «Ах, до чего же прекрасно ваше сегодняшнее письмо в „Фигаро“! Вы бросили вызов прямо в самый центр сегодняшней грязной академической кухни! Ваше письмо греет мне душу». Враждебность Эмиля по отношению к официальным знакам отличия дошла до того, что он не пожелал даже быть награжденным орденом Почетного легиона. Сенатору Шарлю д`Осмуа, который, не посоветовавшись с ним, предпринял какие-то действия в этом направлении, Золя резко написал: «Будьте добры отменить то, что вы сделали».