Начать с того, что питался Дмитрий Акимович страстями человеческими и за кормежку платил соразмерно, повинуясь некоему несформулированному, но для него очевидному правилу. Тех, кто был способен испытывать сильные чувства: страх, восторг, ненависть, радость, отчаяние, – Дмитрий Акимович тайно опекал, заботился об их здоровье и долголетии (отчасти из корыстных соображений: кто ж дойную-то корову под нож допустит?!) и по мере скромных своих сил скрашивал их существование – так, по мелочам.

В последнее время, однако, дела Дмитрия Акимовича шли не бог весть как. Жильцы ветхого трехэтажного дома номер четыре дробь десять по улице Шевченко как-то досадно измельчали. Обитали здесь все больше старики-пенсионеры да несколько рыхлых семейных пар. Сильных чувств, и тем паче страстей, они практически не испытывали; из острых ощущений им были ведомы голод, жажда и (изредка) физическая боль; редкие тусклые оргазмы можно было вовсе не брать в расчет. Нормой считались, с одной стороны, усталость, раздражение и беспокойство, с другой – сытость, покой, вялое любопытство («что там делается у соседей?» и «что сегодня по телевизору?»). Но этими эмоциями Дмитрий Акимович брезговал, как записной гурман блокадным студнем из клейстера.

Уже лет двадцать минуло с тех пор, как он объявил жильцам дома номер четыре дробь десять форменный бойкот. Хозяйство их приходило в упадок: из кранов вечно капала вода; лампочки то и дело перегорали; газовая колонка редко работала дольше одного дня в месяц, поскольку исправно ломалась после каждого ремонта; молоко стремительно кисло даже в холодильниках; новые обои отклеивались от стен; под половицами деловито сновали мыши, а жирная холеная моль с наслаждением лакомилась нежным мехом шуб и ядреной овчиной дубленок, полагая обильный нафталин чем-то вроде пикантного соуса.

Сам же Дмитрий Акимович неожиданно нашел новую «кормушку». В подвальном этаже дома располагался пункт приема стеклотары. Соответственно, ступеньки, ведущие вниз, динамическая композиция из поломанных деревянных ящиков на тротуаре и соседствующая с ними подворотня образовали своеобразный убогий парадиз для местных пьянчужек. Они сносили сюда обнаруженную на улицах пустую посуду, водили дружбу с приемщиками и иногда выполняли их поручения; самые сообразительные порой сновали вдоль очереди и предлагали аутсайдерам сдать тару чуть дешевле, зато немедленно, без томительного ожидания. Заработанные деньги пропивались тут же: «элита» имела право на вход в подвал; менее статусные, как воробьи, сновали в окрестностях, не в силах, впрочем, отойти от священного сооружения дальше, чем на пару десятков метров.

В этой среде, как обнаружил Дмитрий Акимович, бушевали страсти невиданной мощи. Алкоголь развязывал шнурки невидимых ортопедических корсетов, в которые насильственно упаковывается человеческое естество на конвейерах любой из педагогических фабрик планеты. Ненависть здесь в считанные секунды становилась беззаветным обожанием; эйфорический восторг мгновенно сменялся отчаянием (когда, например, падала на асфальт бутылка, на дне которой еще плескались остатки вонючего вермута), меланхолическая тоска вдруг захлебывалась отчаянной истерикой: а-а-а-а, с-с-с-суки! Если и копошились прежде за пазухой Дмитрия Акимовича сомнения: мир, дескать, наверняка идет к концу, а род человеческий вырождается, – то теперь он их решительно отбросил. Понял, что просто не везло дому четыре дробь десять с жильцами – что ж, бывает.

Тогда-то Дмитрий Акимович и стал баловаться с воплощением. Выбрал внешность, идеально соответствующую избранной роли: убогую, неброскую, неприметную. Выходил на улицу, сидел на ящиках со своими новыми любимцами. Те мигом почуяли, что лысоватый молчун Дима принес им удачу: в тот день, когда он впервые проковылял вниз по крутой лестнице с полной авоськой пивных бутылок, на верхней ступеньке был найден рубль – мятый, как будто им жопу уже раза два вытирали, но зато не рваный, а значит, вполне пригодный к товарно-денежному обмену.