Марии Полине, я в конце концов высказался: «Прекрасно его понимаю, сам в том же положении». Терять мне было нечего, и как любой, кто знает, что уже и так все потерял, я выпустил последний заряд, не осталось ни боеприпасов, ни подкреплений, ни воды в бурдюке. Беспомощный пафос этой фразы говорил, что стреляю я, по сути, пыжом.

Последовавшее молчание не равнялось простой забывчивости, оно было беспощаднее скрытого отторжения. Она утратила интерес, я утратил ее. Я готов был ждать еще полдня, может, даже день-другой, но целую неделю — это слишком. Придется тем не менее как-то держаться на плаву. Я не позволил себе ради нее уйти слишком глубоко под воду — это уже неплохо, при том, что она мне нравилась, нравилась очень сильно. Понравилась в тот самый день, когда угостила меня кофе. Понравилась, когда я отправил ей отказ на две страницы через один интервал. Мне нравилось сияние ее кожи. Нравилось даже пятнышко экземы под правым локтем, которое она показала мне в тот вечер в ресторане, когда сняла шаль и убедилась, что я любуюсь каждой ее пядью.

— Видишь? — сказала она, указывая на локоть. — Только что появилось. Как думаешь, это не рак? У меня всегда была хорошая кожа.

— Это я знаю, — ответил я. Она знала, что я знаю, — что знает каждый мужчина. — Скорее всего, экзема, — ответил я. — Просто сухость кожи. У тебя есть свой дерматолог?

— Да нет. — Как бы говоря: «А зачем? В моем-то возрасте».

— Хочешь посоветую?

— Да нет. Не люблю я врачей.

— Хочешь схожу с тобой?

— Может быть. Нет. Да.

— Может быть. Нет. Да? — уточнил я.

— Да, — ответила она.

В тот миг ничего мне не хотелось сильнее, чем сжать ее в объятиях или потянуться вперед, взять ее за руку и сказать: «Надевай пальто, поведу тебя к дерматологу. Он... из пары-тройки друзей, посмотрит сразу же, если я попрошу». А после этих слов только мы вышли бы на тротуар, я бы разом передумал, взял быка за рога и постановил: «Вместо этого поедем к тебе».

Я открыл окно кабинета, впуская холодный воздух. Вместо этого поедем к тебе. Несказанные слова звенели обещанием счастья — я почти что их произнес, и они остались со мной на весь день, как остается приятный сон, даже после того, как проснулся и выпил кофе.

Мне нравился холодный воздух. Несколько вечеров назад я смотрел на ту же улицу, тот же вид, те же огни в соседских окнах напротив и спрашивал себя, буду ли скучать по этой улице, когда начнется моя новая жизнь. Вспомнил ту молодую парочку, которую месяцем раньше видел в кино; они еще даже попкорн вместе есть не научились. И все же они будут вместе ходить в театр, рожать детей, гулять под дождем в воскресенье, слушать Шостаковича и задерживать дыхание, когда бодрое фортепьяно и проникновенная труба станут петь друг другу про дряхлые печали и новорожденные надежды. А потом они пойдут поужинать где-нибудь по соседству, а после добредут до одного из этих здоровенных книжных магазинов, откуда не уйдешь без покупки, даже если тебе ничего не нужно, — так вот однажды субботним вечером после кино я купил ей книгу, не зная наверняка, для нее покупаю или для себя, но зная почти наверняка, что она обрадуется. «Обними-ка меня», — сказала бы она, наверное. Какой далекой казалась теперь Абингдон-сквер, как будто и она, и ресторан, и Мария Малибран, и внезапный искусственный ливень в мигающем свете вывески гостиницы «Мирамар» принадлежали к какой-то другой жизни, непрожитой; той жизни, которая, как я теперь понимал, повернулась ко мне спиной и теперь ее прибивали к стене.

Все это я, разумеется, с легкостью переживу, обрету безразличие и очень быстро научусь гнать от себя всяческие сожаления. Ведь боль сердечная, как любовь, как легкая лихорадка, как потребность дотянуться через стол до чужой руки, так легко превозмогается.