— Отец, обожаемый отец, вы ошибаетесь… Я приму смерть, не дрогнув, и не посрамлю имени Пардальянов.

— Ты плачешь о Лоизе?

— Нет… Лоиза любит меня, я знаю… и эта уверенность дает моей душе райское блаженство… с ним я и умру… Но, простите мне минутную слабость: не будем больше говорить о ней… Побережем наши нервы…

Не в силах более произнести ни слова, Жан прикусил губу. А старый солдат вскочил и возбужденно заметался по темной камере.

— Шевалье! — ворчал он. — Какой же я дурак! Сам полез волку в пасть! Был бы я на свободе, сжег бы весь Париж, а тебя освободил!

Старик рассказал о своем визите к Данвилю, а Жан поведал ему обстоятельства своего ареста. Потом шевалье, разбитый усталостью, заснул и проспал несколько часов.

Когда он открыл глаза, слабый свет уже пробивался сквозь крохотное оконце. Жан первым делом решил осмотреть камеру: дверь, стены, окошко. Пардальян-старший ему не мешал, но и не помогал. Когда Жан закончил осмотр, отец заметил:

— Я это уже проделал в первый день. И вот к какому выводу я пришел: даже если нам удастся открыть дверь — нужно десять — пятнадцать дней работы, — мы попадем в коридор, а там тридцать солдат с аркебузами…

— А окошко? — спокойно спросил шевалье.

— Посмотри: чтобы добраться до решетки, надо выломать три-четыре каменных блока, а выходит окно во двор, где полно стражников…

— И никакого другого способа? Никакой надежды?

— Никакого другого способа совершить побег. А надежда у меня осталась только одна — я надеюсь умереть достойно…

Перед тем как покинуть тюрьму Тампль, вернемся ненадолго к малоприятной фигуре Монлюка, которого мы уже представили читателям. Отведя нового заключенного в камеру, комендант Тампля отправился в свои покои. Прибытие Моревера как раз прервало ужин Монлюка. Надежно заперев пленника, комендант вернулся к столу.

— Вина! — приказал он, рухнув в кресло.

Стол у Монлюка был богато заставлен яствами и бутылками. Стояли три прибора: для Монлюка и для двух молодых дам. Они-то и поторопились поднести Монлюку стакан вина в полпинты.

Дамы были полураздеты, обширные декольте не скрывали бюстов, лица щедро покрывала краска, волосы убраны кое-как. Обе были хороши собой, хотя разврат уже наложил печать на их лица. Одна из этих радостных девиц, ярко-рыжая, так и именовалась Руссотта-Рыжая, а вторая, с роскошной черной шевелюрой испанки, — Пакетта.

Обе были безобидны, симпатичны и глуповаты. Они не очень гордились своими потрепанными прелестями и охотно соглашались на все.

Монлюк залпом опрокинул вместительный стакан и повторил:

— Вина! У меня горло горит!

— От ветчины, наверное, — заметила Руссотта-рыжая.

— Нет, скорей, в седле козы слишком много было пряностей, — поспешила возразить Пакетта.

— Как бы то ни было, куколки, я жажду! Жажду вина и любви!

— Пейте же, монсеньер!

И обе девицы, схватив две бутылки, с двух сторон наполнили огромный стакан.

Ужин превратился в оргию, что и планировалось с самого начала. Когда пришел Моревер, Монлюк уже был изрядно пьян. Теперь он совершенно опьянел. Хорошо выпившие девицы устроили настоящую вакханалию. Они скинули легкие одежды и скакали голые, а Монлюк, разыгрывая фавна, носил их на руках, посадив Пакетту на правую вытянутую руку, а Руссотту — на левую. Потом он подбрасывал их к потолку и ловил. Они смеялись, хотя были уже изрядно поцарапаны, а у Руссотты шла кровь из носу. Комендант веселился безудержно.