– Угу.

– Ты ее совсем не ревнуешь?

– Чего ее ревновать?

Сюзен вытянула другую ногу.

– Смотри, какой педикюр сделала. Нравится?

– Нравится.

– Специально открытые туфли надела.

– Специально для меня?

– Специально для всех. Дай отпить? - Она нависла надо мной и прижалась губами к бокалу.

– Для всех - это не для меня. Я осужденный.

– Глупый Джонни. Ты меня совсем-совсем не хочешь? - Сюзен положила ладонь мне на грудь и посмотрела в глаза.

– Хочу. - Я пожал плечами. - Но я люблю Свободу. Я думаю о ней целые дни. Мне тошно. Мне ничего не хочется. Я не могу работать. Я не могу отдыхать. Я не могу спать и есть. Я похудел на десять кило. У меня трясутся руки. Я вздрагиваю, когда раздается телефонный звонок, хотя разумом понимаю, что она не может звонить. Ты не представляешь себе, что это такое. Мне не хочется жить. Мне без нее очень, очень, очень…

– А Элька?

– Что Элька? Элька - дура…

– Верно, Элька не слишком умна, - сказала Сюзен неожиданно трезвым голосом и вдруг шепнула: - Поехали ко мне?

– Прямо сегодня? - засомневался я, - Но, Сюзен…

– Я не Сюзен. Называй меня Свободой. Я похожа! - Она подняла руку и вдруг чиркнула зажигалкой.

– Поехали! - кивнул я.

– Я Свобода! - шепнула Сюзен мне на ухо. - Я хочу тебя! Я люблю тебя, мой единственный!

– Ты прелесть! - прошептал я, чувствуя, как по позвоночнику бегут мурашки. - Спасибо тебе, Сюзен!

Балка под потолком гаража выглядела надежной, и я примотал к ней провод. Помял его в руках - шнур казался вполне гибким. На всякий случай смазал его машинным маслом. Масло воняло неприятно, но, в конце концов, мне не так уж долго его нюхать. А вот сделать хорошую петлю получилось не сразу - шнур елозил в руках и плохо гнулся. Наконец я сделал петлю, вытер масляные руки об штаны и залез на табуретку.

– Тю! - раздалось за моей спиной, и я испуганно обернулся, насколько позволяла петля.

Дверь гаража была распахнута, похоже, я не запер ее. Или запер? В дверном проеме на фоне холодной осенней ночи маячила знакомая фигура - пузатый плащ и беспорядочные патлы вокруг здоровенной лысой макушки.

– Скотти Вильсон? - не спросил, а скорее кивнул я.

– Привет, малыш Джонни, - сказал Вильсон. - Вот зашел тебя проведать, а дома никого нет. Прочел твою записку. Какие красивые слова! Жаль, она их никогда не прочтет.

– Вильсон, что тебе надо? - заорал я и почувствовал, что краснею.

– Мне очень и очень скверно, - сказал Вильсон. - Мне нужен человек, который со мной поговорит. Я знаю поблизости одно уютное местечко.

– Очень скверно? - недоверчиво спросил я, слезая с табуретки.

– Ужасно, - подтвердил Вильсон. - Штаны переодень, все в масле. Кто же вешается в белых штанах? На них так плохо будет смотреться моча…

– А почему тебе скверно, дядька Вильсон? У тебя же вторая судимость? Так сильно страдаешь по Свободе?

– Я страдаю, когда вижу молодых дурачков вроде тебя. Джонни, ты мужик или нет? Тебе не стыдно так страдать из-за бабы?

– Как? - растерялся я.

– Ныть из-за бабы. Хныкать. Жаловаться. Вешаться. - Вильсон говорил кратко и требовательно. - Посмотри на кого ты похож! Нытик, а не мужик! Возьми себя в руки! Вытри розовые сопли! Наплюй!

– Хорошо тебе говорить, дядька Вильсон, - я достал платок и высморкался, - со второй-то судимостью…

– Не второй, а четвертой, если уж на то пошло… Ты мне другое скажи - кто она? На кого ты повелся, дурень? Железяка с факелом! Рожа квадратная! Глаза пустые! Ни сисек тебе, ни писек!

– Как… - опешил я.