– Уголовник – он, как зверь, инстинктами живет. У него нет такого понятия, как у нас: совесть, долг, товарищество. У них это просто: больно или приятно, сытно – голодно, тепло – холодно…

– Ну и что?

– А то, что я еще до войны побывал в уголке Дурова и очень поразила меня там железная дорога, на которой мыши ездят. Видел?

– Видел. Выбегают мышки из вокзала, рассаживаются по вагонам и гоняют по кругу. Смешно!

– Смешно, – согласился Жеглов. – А вот скажи мне, как добились, что бессмысленные мыши все до единой усаживаются в вагоны? А? Можешь объяснить?

– Откуда? Я же не дрессировщик!

– Я тоже не дрессировщик. Но меня так долго занимал этот вопрос, пока я не сообразил. Мыши живут в этих вагончиках, а перед самым представлением их достают оттуда, и пустой поезд подъезжает к вокзалу. Открывают дверь – и мыши с радостью бегут в дом, в свою норку…

– И ты хочешь перехватить Фокса, когда он однажды вернется в норку?

– Вроде того. И главная нора у него – у этой самой Ани!.. – Жеглов встал из‑за стола, хрустко потянулся, зевнул. – Ох, беда, спать хочется…

– Иди тогда домой и спи, – предложил я.

– Не могу. Мне надо по кой‑каким делишкам еще сбегать. Ты установи адрес телефонного номера, оформи протоколы задержания Ручечника и Волокушиной, запиши ее показания – закончи, короче, всю сегодняшнюю канцелярию. А думать завтра будем…

Жеглов скинул свой довольно поношенный пиджачишко, оглядел его критически и спросил:

– Шарапов, ты не возражаешь, если я сегодня твой новый китель надену?

– Надевай, – кивнул я и взглянул на часы: половина одиннадцатого. Но спрашивать Жеглова, куда это он так среди ночи форсить собрался, не стал. И он ничего не сказал.

– Все, я двинул… – помахал мне рукой Жеглов. – Приду поздно…

Во сколько он пришел, не знаю, но когда я заявился домой в половине третьего, Глеб уже спал. На стуле рядом с его диваном висел мой новенький парадный китель, на который Жеглов привинтил свой орден Красной Звезды, значки отличника милиции, парашютиста и еще какую‑то ерунду. Я чуть не завыл от злости, потому что, честно говоря, уже точно рассчитал, что если выпороть из мундира канты, то можно будет перешить его в приличный штатский костюм, который мне позарез нужен – ведь не могу же я повсюду таскаться в гимнастерке!

Расстроился я из‑за этого проклятого кителя. Мне было и непошитого костюма жалко, и зло разбирало на Жеглова за его нахальство, а главное, сильнее всего я сердился на самого себя за собственную жадность, которую никак не мог угомонить.

Ну, в конечном счете, эка невидаль – костюм перешитый, наплевать и растереть! А я еще полночи из‑за него уснуть не мог, все стыдил себя за жадность, потом говорил всякие ехидные слова Жеглову, а пуще всего жалел, что долго еще не придется мне пройтись в новом темно‑синем штатском костюме. Может быть, Ручечнику с его заграничным шикарным нарядом и показался бы мой перешитый из формы костюм барахлом, но мне плевать на его воровские вкусы – я знал наверняка, что мне к лицу был бы синий штатский костюм, в котором мы с Варей куда‑нибудь отправились бы – в кино, в театр и теде, и тепе. Но перешивать пиджак из продырявленного в четырех местах кителя просто глупо. И придется мне носить теперь парадную форму самому.

18

На радиозаводе, где до сих пор выпускались репродукторы «Рекорд», сейчас приступили к подготовке производства пяти ламповых радиоприемников‑суперов типа «Салют».

«Московский большевик»

Тараскина с утра забрали во второй отдел – людей у них катастрофически не хватало, а на улице Стопани среди бела дня раздели ребенка, и Колю бросили на это дело.