— Лучше тебе умереть среди друзей, — сказал он шотландцу, который, впрочем, был без сознания.

Осада наконец закончилась.

Сэр Гийом умер. Многие умерли. Покойников было слишком много, а живых слишком мало, поэтому Томас распорядился свалить тела на поле, во рву, засыпать валежником и поджечь. Правда, на то, чтобы обратить трупы в пепел, не хватило топлива, и обгоревшие мертвецы стали пищей для волков и тучей слетевшихся на богатое пиршество смерти воронов.

Бежавшие было горожане стали возвращаться в город, ибо там, где они пытались искать спасения, мор свирепствовал с не меньшей силой, чем в Кастийон-д'Арбизоне. Из их слов выходило, что чума распространилась повсюду и Бера был городом мертвых, хотя жив ли Жослен, никто не знал, а Томасу было все равно. Зима принесла мороз, и на Рождество незнакомый монах доставил известие о том, что поветрие теперь свирепствует и на севере.

— Чума повсюду, — говорил он, — от нее нет спасения. Все умирают.

Умирали, однако, не все. Сын Филена, Галдрик, поправился, но вот его отец сразу после Рождества подхватил заразу и умер. Выжил и Робби. Казалось, он лежал уже при смерти, ибо бывали ночи, когда у него не слышно было дыхания, но тем не менее природная крепость взяла свое, и молодой человек медленно пошел на поправку. Женевьева ухаживала за ним, кормила его, когда он был слаб, и мыла его, когда от него воняло, а когда ему вздумалось просить у нее прощения, отмахнулась.

— Говори с Томасом!

Когда Робби, еще едва передвигавший ноги, приплелся к Томасу, ему показалось, что лучник стал гораздо старше. И гораздо тверже.

Шотландец мялся, ибо не знал, что и сказать. Зато Томас, похоже, знал.

— Скажи мне, — промолвил он, — когда ты делал то, что делал, думал ли ты, что твое дело правое?

— Да, — искренне ответил Робби.

— Значит, — спокойно заявил Томас, — ты не сделал ничего плохого. Вот и все, больше тут говорить не о чем.

— Мне не следовало брать это, — сказал Робби, указав на пергамент на коленях у Томаса, заметки о Граале, оставленные отцом Томаса.

Томас пожал плечами.

— Эта книга снова у меня, и я использую ее, чтобы научить Женевьеву читать. Больше она ни на что не годится.

Робби уставился в огонь.

— Прости, — сказал он.

Томас оставил его извинения без ответа.

— Теперь, — промолвил лучник, — нам осталось лишь дождаться, когда все поправятся. И тогда — домой.

Ко Дню святого Бенедикта они были готовы покинуть замок. Одиннадцать человек собрались вернуться домой, в Англию, а оставшемуся сиротой Галдрику предстояло сопровождать Томаса в качестве слуги. Они возвращались разбогатевшие, ибо большая часть добытых грабежом денег оставалась цела, но чем встретит их Англия, лучник не знал.

Последнюю ночь в Кастийон-д'Арбизоне Томас провел, слушая, как Женевьева, запинаясь на каждом слове, читала пергамент его отца. Сам он решил после этой ночи сжечь рукопись, ибо написанное там ни к чему не вело. Французских или английских записей в книге было немного, и он заставлял девушку читать по-латыни, пусть не понимая смысла слов, но практикуясь в расшифровке букв.

— «Virga tua et baculus tuus ipsa consolobuntut me», — медленно прочитала она, и Томас кивнул, ибо, зная, что слова «Calix meus inebrians» не так далеко впереди, он подумал, что преисполненная чаша сия напоила его допьяна, оставив лишь тяжкое похмелье. Аббат Планшар был прав: поиски Грааля сводят людей с ума.

— «Pono coram me mensam, — прочла вслух Женевьева, — ex adverso hostium meorum».