|
Все остальное в тумане, а самое главное, в тумане оказывается то, каким образом он. Каблуков Джон Иванович, оказался в номере–люкс гостиницы «Анапа» в разгар бархатного (по всей видимости, но желтые листья на тротуаре, но отсутствие одуряющей жары и многолюдных толп заставляют его сделать именно такой вывод) сезона. Он этого не знает и навряд ли узнает, безумие продолжается, бедный, бедный Каблуков, думает он о себе в третьем лице, кивает на прощание царю Неоклу и покидает археологический музей–заповедник «Горгиппия».
«Прощай, Горгиппия, — со всхлипом в горле думает Каблуков, — прощай. Что же мне остается?» Остается лишь песенка, пришедшая из памяти. Каблуков идет и мурлыкает о том, что вот «приеду я в город Анапу, надену я черную шляпу…» Дальше все в тумане, ни слова, ни строчки, и почему именно черную шляпу (хотя может быть, что и белую), скорее всего не «стэтсон», а «берсалино», этакую здоровую шляпу мягкого фетра с большими полями, тоже мне, мафиози, думает Каблуков, сицилиец недоношенный, и с этими словами на устах отправляется смотреть город. Город, надо сказать, его разочаровывает. Не город — затхлый, провинциальный городишко, даже глаз положить не на что и не на кого. В основном мамаши с детьми и редкий люд восточных национальностей, весь в черном, черная рубашка, черные брюки (черные джинсы), черные мокасины, черная голова и черная шерсть на черной груди. То есть грудь–то смуглая, но так красивше звучит. Или красивее? — думает Каблуков, неспешно идя по набережной и удивляясь, как тут много фотографов. На каждого отдыхающего по два фотографа, а то и по три. Мужчины, женщины, юноши, подростки и даже дети. И все — фотографы. С самыми забавными и завлекательными аксессуарами, как живыми, так и неживыми. Обезьянки, анаконды, ишаки, верблюды, пудели, опоссумы. Фанерные кареты, деревянные микки–маусы, мушкетерские костюмы, рыцарские латы и якобы древние туники и хитоны. Надо сфотографироваться в тунике, думает Каблуков, окончательно забив на кавычки. Надо бы, да лень, и он решает перекусить. Ему удается отыскать шашлык из мидий, который он закусывает хурмой и инжиром. Вкусно, ничего не скажешь, но что ему все–таки делать? И тут Д. К. оказывается возле Анапского морского порта (так себе порт, надо заметить, одно название) и замечает метрах в пятидесяти от берега знакомые очертания яхты «Лизавета», покачивающейся со спущенными парусами на мелкой анапской волне. — Чудо! — кричит Д. К. во весь голос, да так, что из дверей линейного отделения милиции выглядывает усатая физиономия в фуражке с гербом, надвинутой на затылок. — Чэго крычышь, дарагой? — с отчетливым кавказским акцентом осведомляется усатый. — Эта яхта — «Лизавета»? — с дрожью в голосе спрашивает Каблуков. — Сам выдышь, — говорит фуражка. — А Зюзевякин где? — все с той же дрожью вопрошает Джон Иванович. — Фыл Лэоныдыч просылы не бэспокоыть! — грозно заявляет усач. — Так ведь друг он мне, друг, — кричит Каблуков, чуть не падая перед стражем портового порядка на колени. — Друг, гаварышь? Провэрым. Как фамылый? — Каблуков, — с трепетом лепечет Джон Иванович, — Каблуков моя фамилия… — Жды, Каблуков! — грозно заявляет офураженный усач и исчезает в помещении. Каблуков садится на скамейку и с тоской смотрит на унылое здание порта. . — Д. К., дружище, — раздался вдруг сзади зюзевякинский бас, и Д. К., обернувшись, рухнул в миллионерские объятия. — Фил, — шептал он, прижавшись к широкой груди Зюзевякина, — Фил Леонидыч, родной… Через двадцать минут Джон Иванович Каблуков уже восседает в хорошо знакомом шезлонге на палубе яхты «Лизавета», держит в одной руке запотелый бокал водки, смешанной с соком грейпфрута, а в другой — сигару «корона–корона» да ошалело смотрит на Фила Зюзевякина и дочь его Лизавету, суетящихся возле него, как вокруг выходца с того света. |
