— Что же, Каблуков, — говорит он, — начинай.

И я начинаю. — Господа, — говорю я, обращаясь непосредственно к Зюэевякину, сделав вид, будто ни Кошани, ни Лизаветы не существует рядом с нами на этой палубе, — господа, прежде чем перейти непосредственно к рассказу о жизни и судьбе моего чертова прапрапрадедушки Каблукова (а может, что и еще несколько «пра», ничего существенного это не меняет), я должен хотя бы вкратце поведать вам печальную и до сих пор во многом неясную судьбу того рода, последним представителем которого являюсь. Да, я, Джон Иванович Каблуков, выродившийся квартерон (смотри уже неоднократно упоминавшуюся вторую главу данного повествования), принадлежу к роду, когда–то блистательному и могущественному, и лишь злая ухмылка судьбы видна в том, что сам я рожден безумными маменькой и папенькой, место моего зачатия — железнодорожная насыпь, да и родился я даже не в хлеву, а в деревянном бараке, на неструганом полу. А ведь начиналось все больше шестисот лет назад, одним тихим июньским утром, когда фелюга сенегальского пирата Эфраим–бея подошла к берегам того, что нынче известно по всем картам и путеводителям как Крымский полуостров. Недаром меня тянет сюда почти каждый год, недаром столь люблю я эту достопочтенную землю, на которую одним тихим июньским днем (как это гласят предания) ступил мой дальний предок, основатель нашего рода, рода Каблуковых. Эфраим–бею тогда еще не исполнилось двадцати лет, а пиратство уже было его судьбой. Не сохранилось, естественно, никаких изображений этого замечательного человека, но стоит мне закрыть глаза, как я представляю себе его: вот он, высокий, атлетически сложенный негр, некая смесь Мухамеда Али и Эдди Мерфи, идет по утреннему одинокому крымскому берегу. На нем ярко–алый плащ, на боку болтается кривоватая сабля сенегальских пиратов, белоснежные зубы скалятся в кровожадной усмешке просвещенного дикаря, простите мне мою иронию, господа, но что еще сказать о досточтимом Эфраим–бее, кроме того, что он любил гашиш и драгоценности, а фелюга его считалась самой быстроходной на всем Средиземном море? Так же сложно объяснить вам и то, как сенегальский молодчик стал видным деятелем средиземноморского пиратства, ибо я никогда не был в Даккаре не говорю на языках народностей волоф, фульбе, тукулер, серер и мандинго. Но какая мне сейчас разница, да и вам, господа, ведь главное во всем этом лишь то, что неведомыми нам путями загадочный Эфраим–бей оказался на Крымском побережье, да не один, а с прекрасной албанской пленницей, обитательницей одного из тогдашних турецких гаремов, любовь к которой пленила Эфраим–бея, что называется, с первого взгляда.

(Как успела мне рассказать тетушка, основоположник нашего рода увидел основоположницу в тот момент, когда его бравые молодчики захватили большое торговое судно одного турецкого деятеля, везшее розовое масло, золото, слоновую кость и албанских невольниц. Нина, так звали прекрасную албанку, отбивалась от мощных объятий первого помощника Эфраим–бея, уже приглядевшего симпатичный укромный уголок, но не тут–то было. Плененный ее красотой и возмущенный столь бесцеремонным отношением к ней своей правой руки, Эфраим–бей просто отсек первому помощнику голову (сделал, что называется, секир–башка), а Нину потащил в уголок уже сам — страстным и диким человеком был основатель нашего рода. Остается добавить, что вскоре после переезда в Крым Нина разрешилась от бремени, и еще один кирпичик прибавился в роду Каблуковых.)

После Эфраим–бея и Нины следовал их сын, Али–паша, какое–то время боровшийся за власть в Крыму и очень любивший (опять же, если верить преданиям) юных греческих пленниц и таких же юных татарских наложниц. От этого он, собственно, и пострадал — одна из них задушила его шелковым шнурком. (Но тут надо оговориться, все это лишь мужская линия Каблуковых, была еще и женская, чисто славянская линия, но о ней пока мои представления достаточно слабы, ведь до момента, когда потомок Эфраим–бея женится на русской княжне Апраксинoй, пройдет еще минимум сто лет, а корни Апраксиных меня как–то не интересуют.