Движемся по собственным следам обратно. Выходит быстрее, чем в первый раз проделали мы тот же самый путь в погоне за ускользнувшим не то тигром, не то поляком-шпионом. Солнце уже довольно высоко, воздух прогрелся, и даже здесь, под кронами деревьев основательно припекает. Птицы смолкли, лишь перестук дятлов то тут, то там несколько оживляет тишину. Неожиданно Федор делает знак остановиться. Замираем, всматриваясь и вслушиваясь в окружающее. Невозмутимую тишину нарушило еле слышное за расстоянием хрюканье.

– Кабаны. Должно быть, целое стадо.

В голосе младшего Лукашина прямо сквозит желание свежего мясца. Прекрасно его понимаю, сухомятка всем уже порядком надоела: каша с вяленой рыбой да каша с вяленым мясом, вот и все наше пищевое разнообразие в рейде. Да еще каменного состояния сухари – мечта стоматолога.

– Что, господин барон, скрадем кабанчика? – предлагаю я.

– А если враг заслышит нашу пальбу? – осторожничает Маннергейм, но по его виду чувствуется: тоже не прочь разнообразить рацион.

– Ограничимся парой выстрелов. Да и мы далековато от японских расположений, чтобы выстрел-другой мог быть ими услышан, – излагаю соображения я.

Барон кивает:

– Тогда никаких возражений.

Стадо кабанов расположилось на прогалине у небольшого дубняка: пара матерых секачей, пяток кабанчиков-подростков с уже наметившимися клыками, штук семь молодых игривых свинок, четыре матерые самки и с полтора десятка веселых полосатых поросят, суетящихся меж более взрослых особей.

Ветер тянул на нас, а потому кабанье стадо чувствовало себя вольготно – наши запахи до них просто не долетали. Стадо полагало себя в полной безопасности. Многие звери развалились на охапках ветвей и смятой травы. Вокруг них прыгали и перелетали сороки, склевывая обильных кровососов-насекомых, привлеченных кабаньей кровью.

Карабины мы с бароном подняли одновременно. Я прицелился в подсвинка, чесавшего спину об обломанный сук одного из деревьев. Барон выстрелил первым, я почти без промедления нажал на спуск. Жертвой Маннергейма стала молодая свинка. И моя пуля прилетела, куда надо.

В первое мгновение после наших выстрелов на тайгу обрушилась звенящая тишина. И почти сразу звери с треском бросились вверх по косогору, унося ноги поглубже в дубняк. Следом за ними с возмущенным стрекотом снялись с места и сороки.

Когда мы подошли к нашим лежащим жертвам, оба зверя были уже мертвы. Только поблескивали остекленевшие глаза, пялящиеся в голубое небо.

– Ваши благородия, надо бы поспешить с потрошением, а то застынут туши, будет не повернуть их, – Скоробут торопился дать дельный – совет.

Впятером мы принялись за дело. Желудки нашей добычи были набиты полупереваренными желудями и свежими ветвями каких-то кустарников. На запах свежей крови тут же налетела масса мух, так что пришлось отплевываться от лезущих в глаза и рот наглых насекомых. Сообразительный Кузьма вооружился веткой и принялся разгонять эти мушиные орды.

Как ни старались, а в крови мы все же изрядно выгвоздались. Сняли с добычи шкуры и в них завернули лучшие куски – мякоть, окорока и печень. Остальное пришлось оставить. Даже впятером нам это было не унести.

В лагере бойцы встретили неожиданный приварок к надоевшей сухомятке с энтузиазмом. Часть мяса пошла в варившуюся кашу, а печень и часть мякоти запекли кусками на прутьях над углями. Если бы не война, могло создаться полное впечатление выехавшего на корпоративный пикник крепко спаянного мужского коллектива.

А потом пришлось собирать мозги в кучу и писать в кратких, но емких выражениях историю с вскрывшимся предательством Вержбицкого, его «смерти» и последующего исчезновения. (Я бы исписал тетрадь мелким почерком, но почтовый голубь такое послание просто не поднимет в воздух, так что пришлось изощряться в крат-кости и убористости.